Есть много вопросов, которые звучали во все времена и сегодня часто можно их услышать. Например: отвечают ли дети за грехи родителей? Или:  может ли весь народ отвечать пред Богом за грехи, пусть большой, но части народа? Существует ли вообще такая массовая ответственность?

Отвечает на это Святейший Владыка Кирилл Гундяев.

Кирилл Гундяев:

- Ответственность одних за других – существует. Существует ответственность родителей за детей, существует ответственность детей перед родителями, существует ответственность в трудовом коллективе, понятие ответственности одного человека за другого существует, и доказывать здесь нечего. А вот что касается покаяния за грехи других людей, то вот такой практики православная церковь не знает. Есть молитва за других людей, за живых или за умерших, есть просьба к Богу помиловать грешника, а вот раскаяться от лица грешника другой человек не может. Нас иногда приглашают покаяться за грехи, совершённые в прошлом. Это скорее художественный приём, чем реальный призыв к совершению реального духовного делания, человек может раскаиватся только в тех грехах, в которых он ответственен пред Богом, которые он лично совершил, или которые совершены при его попустительстве другими людьми, но здесь также речь идёт о личном участии в грехе. Невозможно нести ответственность за злодеяния, которые были совершены сто, двести, триста лет тому назад, особенно теми, кто и не родился в то время. Покаяние не может быть искусственным, оно ведь всегда должно проистекать из глубины души, человек должен лично сознавать свою сопричастность тому греху, своё личное участие в том самом грехе, который совершили, допустим, какие-то далёкие предки. Трудно представить, чтобы мы угрызались совестью по поводу тех поступков, которые сами не совершили и участниками которых не были, другой разговор, мы можем сожалеть об этих поступках, мы можем переживать за то, что совершили предыдущие поколения, мы можем принимать на себя обязательства сделать всё для того, чтобы последствия тех страшных поступков минимизировать в нашей жизни, а ещё лучше - искоренить из нашей жизни, чтобы на последующих поколениях не лежала бы некая тяжесть за то, что совершили поколения предыдущие, чтобы последствия неправильных и греховных деяний, не разрушали нашей жизни. Здесь речь идёт не о покаянии, а здесь речь идёт либо о духовной, либо о гражданской позиции, которая призвана исправить последствия тех неправильных деяний, которые были совершены другими. В наше время нередко можно столкнутся с такой точкой зрения, услышать некие призывы к тому, чтобы наш народ расскаялся в убийстве царской семьи. Конкретно известно, кто убил, имена известны, конкретно известно, чью волю исполняли убийцы. Какое отношению к этому убийству и этому злодеянию имеют дети, которые сегодня рождаются и котрые будут читать об этой страшной истории с такими же чувствами, с которыми мы относимся к историческим катастрофам давно прошедших лет? Призывать ни в чём не повинных людей раскаиватся в грехах прошлых лет, это нечто такое, что лежит в не церковной традиции. А потому в этих призывах просматривается, в первую очередь, некий политический контекст. Это некое предложение осуществить некое политическое действие, направленное на исправление тех самых ошибок. Так вот, исправить ошибки можно и без акта покаяния, больше того, что совершённо было злодейского в нашем прошлом, мы должны непременно искоренять из нашей жизни, мы должны строить жизнь иную, которая не допустила бы повторения страшных историй, наш народ участвовал не только ведь в убийстве царской семьи, но и в разрушении церквей, ведь спиливали кресты и взрывали храмы, и делали это конкретные люди. Мы не несём ответственность за то, что они совершили, но мы несём ответственность за то, чтобы никогда больше в нашей стрории не повторялось того, что было совершено. Вот исторические уроки из прошлого нужно делать, и нужно воспитывать молодёжь, детей, подрастающее поколение, в первую очередь, в осознании неправды всех тех деяний. Вот такая позиция является церковной позицией, направленная на сохранение церковного мира, на преодоление разделения в нашем обществе, и на искоренение тех исторических ошибок и тех даже преступлений, которые были совершены в прошлом.

По обыкновению, давайте послушаем с Вами несколько слов блаженной памяти митрополита Антония Блума.

Антоний Блум: 

-   Мы видим предпоследнее как бы явление в Евангелии о Божьей Матери – Распятие. Голгофа -  небольшой холм недалеко от Иерусалима, три креста, на среднем - распятый Христос, Сын Божий, распинаемый как Сын Человеческий. По правую, по левую руку – разбойники. Один, который каким-то чутьём уловил, что с ним распят Некто, Кто не подобен ему, Который чист, Который Свят, и к Которому он обратился с мольбой о том, чтобы Он его спас. И другой разбойник, который был ещё слеп, страдания которого, ужас перед смертью не дали ему, как это страшно сказать, заметить, кто с ним распят, а вокруг - какая толпа, подумайте об этом. Мы сейчас идём к страстной седмице, поэтому можно и на этом остановиться ненадолго - какая толпа… У самого Креста - сама Пречистая Дева Богородица, отдающая Своего Сына, единственная из матерей израильских, которая, как я вам говорил, Своего первенца отдала в откуп смерти за жизнь многих, и молодой ученик Христов Иоанн, который был способен просто любить. А вокруг у подножия -  воины, которые распинали преступников, и - толпа… 

Далее в нашей телепрограмме отец Андрей Кураев рассуждает о вопросах веры.

Андрей Кураев:

- Все теории познания, которые господствовали в философии 19 века, предполагали, что человеческий акт познания трёхсоставен, трихотомичен, то есть, есть предмет познания - это объект, то, что я познаю. Скажем, меня интересует, что в этой банке (показывает коробочку с соком), есть субъект познания – это я, есть инструмент познания, вот эта самая штучка (достает соломинку). Вот, соответственно, войдя с ней в контакт (пьет из трубочки), я могу выяснить, что там. Понимаете, это очень важно, когда, действительно, новое европейское мышление предполагает, что субъект познания своим волевым желанием с помощью инструментов может повернуть объект познания нужной гранью к себе. Так вот, что-то подобное в духовной области сделать нельзя, тем более, когда речь идёт о человеке, значит, что тогда я могу сделать? В общении с людьми мы можем только ждать, когда человеческая душа откроется мне навстречу. Понимаете, чем выше мы поднимаемся по уровню бытия, тем меньше значит наше усилие, тем больше в нас должно быть ожидания, терпения, и тем больше значит ответная открытость. Был такой незаслуженно забытый богослов по имени Винни Пух, он очень точно всё это объяснил. Помните, однажды Пятачок подошёл к Винни Пуху и попросил сочинить вопилку ко дню рождения ослика Иа-Иа, а Винни Пух ему мудро ответил, он сказал: видишь ли Пятачок, это не так-то просто, потому что поэзия это не такая вещь, которую ты идёшь и находишь, но это такая вещь, которая находит на тебя, и единственно, что мы можем сделать, это пойти и встать в такое место, где тебя могут найти. Я попробую пересказать то же самое словами философскими. Был такой, наверное, величайший всё-таки философ 20-го века - Мартин Хайдеггер,  и где-то в шестидесятых годах, немецкий журнал «Шпигель» берёт у него интервью, интервью на тему судеб и будущего европейской цивилизации. Хайдеггер очень пессимистичен, он не видит будущего у Европы, он полагает, что европейская культура порвала корни с бытием, она опустошила пастбище бытия, и он полагает, что у Европы нет будущего. Журналист умный попался, он понял боль философа, и тогда журналист спрашивает Хайдеггера: господин профессор, а есть ли у нас какие-то надежды? Чтобы оценить ответ Хайдеггера, нужно знать кто он такой. Это такой человек, который не вмещается ни в какую привычную сетку. Нельзя сказать, это религиозный философ или нерелигиозный философ, атеист или нет, он очень нетрадиционен, умён, очень умён, но у него совершенно свой язык, который очень трудно соотнести с привычными нам терминами, даже европейской традиции. Он, с одной стороны, воспитанник колледжа иезуитов, с другой стороны, по его собственному желанию, на его могиле стоит пятиконечная звёздочка, а не крест, в общем, человек, которого нельзя назвать религиозным всё-таки, наверное, хотя и не богоборец. И вот, в эту минуту Хайдеггер отвечает так: «Вы знаете, единственное что могло нас спасти, это Бог, если бы Он был. И поэтому единственное, что мы можем сделать, это жить, прислушиваясь в сторону возможного откровения возможного Бога». Но когда мы переходим к религиозной сфере, поймите, ведь каждому из нас известен опыт откровения, ведь откровение может быть не только религиозным, откровение может быть нравственным, это опыт вторжения в нашу жизнь голоса совести, откровение может быть эстетическим, герменевтическим. Мы впадаем в состояние понимания - понимания музыки, понимания красоты, понимания другого человека, жеста, мимики, а можем и не впасть в это состояние понимания. И вот это очень важно осознать, что здесь мы входим в мир, в котором нет технологий. Понимаете, если я решил приобщиться к высокому миру музыки, и я делаю всё, как взрослые,  по полной программе, значит, там, девушку приглашаю, туфли чищу, джинсы снимаю, костюм одеваю, и идём с ней в Большой театр, и всё по-честному делаю - бинокль купили, программу купили, семечки в гардеробе оставили, на перерыве я её мороженным кормлю - не понял, про что они там лобают. То есть понимаете, вроде всё, но тот же самый человек, через месяц может по радио услышать запись этого же концерта и быть им потрясен. Потому что не технологичное нужно для того, чтобы понять музыку, или даже понять другого человека, стихотворение. Мы с вами прекрасно знаем, даже Библию читаешь раз за разом, и то, мимо чего проходил раньше, или, там, любимого поэта даже, а вдруг вошло в сердце: а, это же моё, как я раньше не обращал внимание? Если человек этого не понимает, если он сильно технологично, агрессивно настроен, тогда беда. Эта беда произошла с Львом Николаевичем Толстым. Толстой рассказывает, как он ушёл из церкви, он говорит: когда на уровне теоретическом появились сомнения, и учебники драматического богословия его не убеждали, тогда он решил поставить эксперимент. Он решил честно исполнять в течение начавшегося Великого поста все правила, которые предписывает церковь. Он постился, ходил в храм, причастился, и - ничего не почувствовал. Никакой перемены не было, сердце осталось глухим, и тогда он понял, что всё это -   пустота, ложь, обман, форма без содержания, и он ушёл. Вы знаете, эти рассуждения в устах старца поражают, потому что, если бы это написал тринадцатилетний мальчик, то это было понятно. Представляете дневник такого тринадцатилетнего подростка? - Сегодня на уроке валеологии, нам сказали, что пора любить, и я решил полюбить Машку с соседней парты. И вот я за ней целую неделю ухаживал, всё я делал по правилам - в кино ходил, цветы дарил два раза, мороженное ел с ней три раза, по коленке гладил три раза, получил в ухо один раз, в ухо пробовал целовать - никакой взаимности, в общем, врут взрослые всё - нет правды на земле, нет любви, любовь - это всё сказки.

Вот как невозможно в общении с людьми спровоцировать ответное доброе чувство к себе, вот тем более, это невозможно в отношении с Богом, здесь не может быть технологий, с помощью которых я могу приказать Богу явиться передо мною, и поэтому надо уметь ждать, поэтому надо уметь молчать, жить в молчании, жить в ожидании, и, может быть, та молитва, с которой начинается путь каждого человека - молитва Евангелия от Марка: «Верую, Господи, помоги моему неверию».

О Духовном просвещении скажет несколько слов отец Виктор Веряскин - наш православный миссионер.

Виктор Веряскин: 

- Представление – это низший уровень восприятия, поэтому, когда мы говорим: как ты себе представляешь Бога? – Ну, так вот, в виде дедушки, голубка и Иисуса Христа. Так вот, человек, который так представляет себе Бога, он понятия о Нём не имеет, а когда он начинает приобретать понятие о Боге, он начинает приобретать логику мышления, он начинает приобретать понятие о принципе триединства, которое возможно уразуметь в меру своего понимания, но представить невозможно, Он - ненаглядный мой. Настоящий Бог в настоящем и глубоком понимании – ненаглядный, наглядность остаётся на уровне представления, а уровень понятия - в нём отсутствует наглядность - Его нарисовать невозможно, и написано: «Бога никто и никогда не видел», видеть Его не может никто в истинной подлинной сущности. А когда мы рисуем, мы рисуем не Бога, а наше представление о Нём, потому что Он иногда совершает Богоявления - Теофании, ангелофании, и Он нам являлся в разных случаях. Мы разные случаи зафиксировали и нарисовали, и думали, что это - единственный портрет Бога. Но если вы посмотрите свой семейный альбом, иногда мы неузнаваемые - в разных этапах нашей жизни, и Бог - разный бывает в разных Своих проявлениях, и поэтому привязывать Бога к одному Его проявлению, оказывается, ошибочно. Я к чему говорю, что мы везде остаёмся человеками, с разными степенями совершенства, и когда мы ловим себя на необходимости осмысления, то мы сверяем с критерием Евангелия, словом самого Христа, что Он прямо заповедал, о чём Он вообще не говорил, и что именно Он сказал об этом, и тогда мы с вами уточняем понятия, тогда мы с вами приобретаем более обоснованное знание, и тогда мы знаем, как поступать и что делать, и что праздновать, и как праздновать, а что нет.

------  

И последняя, богословская часть нашей телепрограммы.

Каковым был западный мир ко времени церковного раскола и протестантского движения в 16-м веке?

Ну вот, вообразим себе, что, с одной стороны, существует такая, магистральная, в смысле незапятнанная, тенденция христианства, когда люди в разное время старались быть именно христианами, очищая себя от всего, что Богу принадлежать не может. А другая тенденция – противоположная. Когда люди весьма целенаправленно пытаются воспринять то, что Богу принадлежать принципиально не может. Когда папа Римский, например, усердно пытается в своем лице создать противовес императорской власти. Не случайна эта популярная в те времена теория двух мечей. Церковь и государство были конкурирующими властными полюсами.

Восток сильно отличался от Запада такой вот устремленностью к Небесам. Куда-то туда, в заоблачные выси. На Востоке таких возвышенных тенденций достаточно много, не в пример Западу, и поэтому, иногда об этом говорят в обличительных тонах: вот, дескать, западное христианство – оно такое земное, поверхностное, бездуховное и так далее. Но это не совсем так. На Западе духовность несколько иная. Но иная – не значит низшего качества, не значит, что одна духовность хорошая, а другая - плохая. Она просто иной направленности. В западной духовности больше привязок к жизненной конкретике. В то время, как восточная - там, отшельники Фиваиды, уединенные монахи, наконец, Афон, - очень много обстоятельств, указывающих на то, что Восток в своих лучших проявлениях – это все-таки отрешение от того, что происходит здесь, на земле. Потому что в мире сем христиане Востока, как мы хорошо понимаем с Вами, ничего не устраивают и не строят. Устраивает все это император. С тех пор, как Церковь поклонилась Константину, признав его “епископом вещей” - он себя так назвал, как вы помните, в отличие от “епископов людей”, каковыми являются реальные епископы - все заботы об устройстве земном нес на себе император. Причем, такое его прозвище «епископ вещей» вовсе не означало, что он ниже «епископа людей» или даже равен ему. Император – он выше.

А на Западе получилось так, что императора, который заведомо выше - нету. Правитель на Западе – это пришелец. Он приходит, когда давно действует уже сложившаяся церковная организация для того, чтобы взять на себя часть полномочий.

Церковь на Западе – это было серьезно. Люди платили специальный налог на Церковь, десятину, и только она ею распоряжалась. Сама. А император выступал гарантом сохранности Церкви, он выступал гарантом того порядка, по которому Церковь – духовенство, в первую очередь - занимает определенное положение в мире сем. Потому что духовенство принимает непосредственное участие в устройстве жизни как начало автономное. На Востоке тоже Церковь принимает участие, но не как автономное начало, а как начало встроенное в ткань государства.

Таким образом, вся разница Запада относительно Востока в том, что на Западе Церковь - это конкурирующее начало.

Хорошо это или плохо?

Как бы то ни было, надо сказать, что в целом образ жизни западных христиан – это попытка ответить на вопрос, как устроить жизнь, во всей ее, что называется, конкретике. 

Этот вопрос, как устроить жизнь – он, скорее, человеческий. Не как устроить жизнь Церкви, как Тела Христова, а - как обустроить для нашей жизни этот мир нам, христианам. Это вопрос вполне людской, которым может задаться любой человек – и простолюдин, и аристократ-христианин. Франциск Ассизский, кстати, был выходцем из купеческой семьи, из очень богатого рода владельцев шерстомойных фабрик. Причем, он еще участвовал в набеге на конкурирующий город, и, если помните, именно после этого набега с ним произошла метаморфоза: он был ранен, выжил, вылечился и что-то почувствовал. А до того – был, такой, сын века сего, вроде, как с вполне земными заботами.

Вот, собственно такие черты в облике западного христианства мы можем отметить к началу 16-го века – преддверия раскола, протестантского движения и религиозных войн.

Ну и прервемся, пожалуй, сегодня на этом до нашей следующей встречи. Пока. Всего доброго!