Здравствуйте, дорогие телезрители!

И снова нам предоставляется возможность продолжить обзор истории христианства. Находим-ся мы с вами сейчас в 379-м году, в том самом 379-м году, в котором на престол вступил импера-тор Феодосий, Феодосий Великий. Как мы уже с вами отмечали, по воспитанию Феодосий был православным, и с его приходом к власти у православных появились надежды на лучшее будущее. И действительно, он издает эдикт, в котором говорится, что истинна та вера, которую исповедует православные епископы: Дамос Римский и Петр Александрийский, а все, кто не исповедует со-гласно с исповеданием Дамоса и Петра, считаются еретиками. В 380-м году император Феодосий издает эдикт, что еретики изгоняются из столицы. Арианам запрещают иметь храмы в крупных городах. Более того, в 391-м году, Феодосий начинает притеснять и язычников: он запрещает при-носить жертвы не только в храмах, но даже и в домах. Вот такие, прямо сказать, недемократиче-ские меры принимает император. Кроме того, 391-й год – это последние Олимпийские игры. Фео-досий запрещает Олимпийские игры, которые воскресли не так уж давно. Причем здесь не спорт был для него проблематичным, а тот языческий ритуал, которым сопровождались эти игры. При открытии вот этот священный огонь с Олимпа, который сейчас несут в факеле через многие стра-ны, - да, это очень красочное зрелище, очень интересное, и сейчас в него не вкладывают никакого религиозного содержания. Но ведь факел можно зажечь прямо в чаше стадиона, зажечь с помо-щью какого-либо светильника, - но нет, его надо зажечь именно там, на Олимпе, от солнца, про-нести этот факел или даже в самолете его провезти, но зажечь от священного олимпийского огня.

Это интересный момент, который люди очень любят сейчас. Здесь вот что приходит на ум. Мы уже как-то упоминали с вами детективы про отца Брауна. Там во всех расследованиях принимает участие католический священник. Честертон написал эти рассказы в начале 20-го века. Там этот отец Браун показан очень здравомыслящим человеком. Иногда ситуации в этих рассказах совер-шенно мистические, но отец Браун, этот человек глубочайшей веры, всегда отметает эту наносную мистику. И вот в одном из рассказов этот отец Браун, довольно мягкий человек, маленький круг-ленький священник со старым зонтиком, англичанин, - он говорит: «Вы утратили веру в Бога, и поэтому вы будете искать заменители этой веры. Вы будете искать священных животных, вы бу-дете обращаться к небу, вы будете составлять гороскопы, и тому подобное, - и будете пить из грязных источников. Вы будете искать другую веру, ибо та пустота, которая в вас находится, обя-зательно заполнится, но чем-то другим». А это, кажется, 1910-й год… Ну, это не ахти какое про-рочество, ему не тысячи лет. Но вот сейчас, действительно, читаешь прессу и видишь: действи-тельно, некоторые бизнесмены не предпринимают деловых шагов, пока им гороскоп не составят. И тому подобные вещи… Суеверия очень распространены. Мы готовы верить чему угодно… Вот это – жажда веры, потому что исторгнуто самое основное. И поэтому и чистая вода, и грязная, и мутная, и пена оседают в сердцах человеческих. Это я по поводу олимпийского огня, который явился поводом для отмены Олимпийских игр. Сейчас, конечно, нормальный человек не будет этому огню придавать сакрального значения. Хотя и сейчас достаточно людей, в которых спит, а иногда и бодрствует закоренелый язычник. Здесь важно отношение человека к тому или иному ритуалу. Если эта церемония – просто для торжественности, нарочитости, то все нормально. Но если человек воспринимает этот огонь как священный, божественный, - вот это уже язычество. Что, собственно, и было в те времена.

Жесткая, конечно, у Феодосия была программа в этом плане. И это был поворотный момент в истории Церкви и в истории арианских споров. Но, как мы с вами уже говорили, еще до этого времени Григорий Богослов оставляет свое уединение и приезжает в Константинополь. И начина-ет он свое служение еще до издания этого эдикта 380-го года, то есть в Константинополе еще цар-ствовали ариане, целиком и полностью.

Что собою представляла тогда столица? Это было взбаламученное море. Представители раз-личных фракций арианства постоянно о чем-то спорили друг с другом. Самые возвышенные предметы богословия сделались темой базарных разговоров, пересудов, шуток, насмешек. Бого-словские проблемы обсуждались где угодно – на рынках, в женских теремах, как говорил Григо-рий Нисский, в банях, в местах общественных зрелищ. Вот, кстати, высказывание Григория Нис-ского: «Иные, еще вчера или за день оторвавшиеся от трудных занятий, внезапно стали препода-вателями богословия, другие, быть может, бежавшие от рабского служения, с важность философ-ствуют о непостижимом. Всё полно таких людей: улицы, рынки, площади, перекрестки; это тор-гующие платьями, денежные менялы, продавцы съестных припасов. Ты спросишь об овощах, а они философствуют о Рожденном и Нерожденном, ты хочешь узнать о цене хлеба – отвечают: «Отец больше Сына», хочешь справиться, готова ли баня – услышишь в ответ: «Сын произошел из ничего». Так Григорий Нисский описывает все это.

Здесь, конечно, все это не только результат ереси, это еще характер, восточный менталитет – любовь к такому вот словопрению, к богословию ради самого богословия. Мой учитель по патро-логии, отец Николай, рассказывал, как он был в Афинах в 1971-м году, и ехал на автобусе в мона-стырь из центра города. В автобусе с ним сидели грек и гречанка, и разговаривали друг с другом. Вначале мирно; а затем отец Николай слышит богословскую терминологию в их речи.

И вот эти двое, она – молодая женщина, и он – немного дурноватый, с бараньими глазами и уз-кими усиками, - в этом разговоре он ее «заводил», и она разошлась так, что, казалось, вот-вот вце-пится ему прямо в физиономию. Отец Николай спросил у сидящего рядом грека, о чем они гово-рят. И он ответил: «На богословскую тему!» И это – двадцатый век! Кругом шум от автомобилей, гарь – не продохнуть, жара дикая… И это – люди настоящего времени! Вот и тогда, в прошлом, наверное, многие ереси разгорались благодаря вот такому восточному характеру – любовь к умо-зрению, отвлеченному умозрению. Когда это делалось, так сказать, достоянием базарных разгово-ров, то Григорий Богослов будет потом писать первое «Слово о богословии» – кто может бого-словствовать, когда, в какой мере и перед кем.

Итак, город, обуреваемый раздорами. Православных мало. Григорий Богослов начинает слу-жить в храме «Анастасия». Приехал он в Константинополь в 50 лет, а выглядел полнейшим стари-ком, с почти лысой головой, изможденный. Никто, конечно, не мог бы дать невзрачному безволо-сому старцу его неполных 50 лет, ну пусть и полных 50 лет. И тем поразительнее было воодушев-ление его проповедей, с которыми он обращался к верным чадам Церкви. И вот храм, где он слу-жил, довольно скоро перестал вмещать верующих, - настолько большой популярностью пользова-лись слова святого Григория Богослова. Естественно, ариане были раздражены его популярно-стью. Причем они часто даже нападали на храм, мало того, они даже пытались убить святого Гри-гория, просто физически расправиться с ним и с его последователями.

Кроме борьбы с еретиками, надо упомянуть еще один момент, связанный с именем Максима Циника. Что мы вообще можем сказать еще о той эпохе, скажем, о конце 4-го века? Во-первых, между Константинополем и Александрией были очень натянутые отношения. Почему? Потому что Константинополь рос как политический центр, и благодаря этому Константинопольский епи-скоп среди восточных кафедр вышел на первое место - тогда еще де-факто, не де-юре. Потом уже, после Второго Вселенского он займет это место и юридически. Значит, тогда первым был Римский епископ, затем вторым был Александрийский в диптихе, а теперь уже сюда вклинивается и Кон-стантинопольский. Значит, Александрии приходилось уступать первенство Константинополю. И поэтому александрийские епископы, даже православные, тоже хотели иметь кого-то своего на константинопольской кафедре. И вот епископ Петр Александрийский, человек православный, ко-торый, правда, подозревает почти всех в арианстве, направляет в Константинополь пресвитера Максима, которого называли Циником. Происхождение слова «циник» вы знаете. Это производ-ное от слова «цитинос» – «собака», то есть люди, имеющие неряшливую, такую лохматую внеш-ность. У него были длинные волосы, длинная борода, - то, что было несвойственно духовенству в то время. Это потом у нас тоже очень широкое распространение получили длинные бороды и длинные волосы. Ну и также циниками называли последователей одного из философских направ-лений. И вот Максима прозвали Циником за неряшливую внешность. Существует такой рассказ, что когда Григорий Богослов впервые увидел этого пресвитера Максима, то спросил его: «А хри-стианин ли ты вообще?» – благодаря такой вот очень колоритной внешности. Кстати, Максим но-сил и второе имя, потому что Максимус – это греческое имя. Он носил еще и коптское имя Ирон.

Максим был человеком с не очень светлым прошлым, но сумел добиться доверия святого Гри-гория, так, что тот даже посвятил ему особое «Слово». Но Максим затем стал добиваться посвя-щения себя во епископа Константинопольского. И вот во время болезни Григория прибыли в сто-лицу египетские епископы, и ночью они приступили к хиротонии Максима во епископа Констан-тинопольского. Правда, они были изгнаны из храма Анастасии народом, но закончили где-то в ча-стном доме эту хиротонию. Григорий был так поражен этим вероломством, что вообще решил ос-тавить столицу. И только единственно настояния православных, которые говорили: «С твоим ухо-дом опять падет православие», - единственно это дало Григорию основания отказаться от этого намерения.

Но вот император Феодосий приходит к власти. Он становится на сторону Григория, Максим бежит из Константинополя. Происходит перемена в жизни Константинопольской Церкви, благо-даря помощи Феодосия. Ну, и происходит перемена в жизни самого Григория Богослова. Импера-тор прибывает в столицу и требует от арианского епископа Демофила подписать православный никейский Символ веры, ни больше, ни меньше. Понятно, что для этого крайнего арианина это была вещь совершенно неприемлемая. Он отказался – ну, и в соответствии с эдиктом, который был издан до этого, Демофил оказался вне Константинополя. А далее, к концу ноября, у ариан бы-ли отобраны все храмы Константинополя, и вскоре император решил лично ввести Григория в главный храм столицы. В то время храма Святой Софии не было, главный храм именовался хра-мом Святых Апостолов. И вот в этот храм Святых Апостолов как раз и намеревался император ввести святого Григория. Причем надо сказать, что это едва не превратилось в кровавую трагедию. Потому что население, которое было настроено арианами против святого, пыталось просто физи-чески не пустить Григория Богослова в храм. Вообще это редкий случай – когда православных с воинским контингентом в храм водворяют. Вспомним Афанасия Александрийского – там, наобо-рот, воинский контингент ворвался в храм, чтобы его арестовать или уничтожить. Тут же проис-ходит совершенно другое.

И вот Григорий сам описывает происходившее. Он писал, что храм был окружен воинами, ко-торые были вооружены. Они стояли в несколько рядов. И сюда же, как морской песок, устреми-лось множество людей. Все улицы были переполнены. Смотрели с балконов, раздавались вопли, рыдания… То есть было такое впечатление, что это город, который взят приступом. Правда, им-ператор распорядился довольно мудро. Никаких кровопролитий не было, все обошлось благопо-лучно. Православный народ, конечно, торжествовал. И к тому времени в храме Святых Апостолов было уже достаточно православных. Требовали они признать Григория архиепископом Констан-тинополя. Святой Григорий по своей скромности отказывался от этого, но люди почти насильно затащили святого на место архиепископа в апсиде, на то место, где архиепископ восседал в храме Святых Апостолов. Поэтому Григорий фактически стал архиепископом столицы. Но в соответст-вии с теми каноническими нормами, которые уже существовали в то время, для официального ут-верждения Григория на кафедре был созван Второй Вселенский собор, о котором мы с вами не-много поговорим в следующую субботу.

На этом я с вами прощаюсь и желаю всего доброго.