Здравствуйте, дорогие телезрители!

Исполнение библейских пророчеств – одна из тем наших прошлых телепрограмм.

Мы уже упоминали с вами о печальной судьбе Петры, Вавилона, этих древних городов. А сегодня давайте вспомним Тир, этот знаменитый некогда торговый центр. Пророчество о Тире весьма замечательное. Фактически, это самое удивительное пророчество во всей истории. Оно записано в 26-й главе пророка Иезекиля. «Вот, Я приведу против Тира Навуходоносора, царя Вавилона, он побьет народ твой мечом, и памятники могущества твоего повергнет на землю. Вот, Я на тебя, Тир, подниму многие народы, и они разрушат стены твои, и дерева твои, и землю твою бросят в воду, и сделаю тебя голою скалою, будешь местом для расстилания сетей, и не будешь вновь построен, ибо Я, Господь, сказал это».

В 586-м году до нашей эры на Тир напал царь Навуходоносор. В конечном счете, его войска ворвались в город, но к этому времени жители бежали со своими драгоценностями на остров недалеко от побережья. Тут захватчики остановились: у них не было кораблей для переправы на остров. В течение 240 лет город разрушался сам по себе, а жители оставались на острове со своим богатством. И вот в 337-м году Александр Македонский двинулся со своей армией на город Тир, но обнаружил тут уже только руины. А на остров он не мог напасть, потому что его жители позаботились о своей защите. Они построили мощные подводные заграждения, сооруженные так хитро, что прилив и отлив не могли размывать их песком. Один только взгляд на эти заграждения был достаточным для Александра, чтобы сразу понять, что при нападении с моря его корабли будут разбиты в щепки. Жители острова вздохнули свободнее. Казалось бы, их враг был остановлен. Но Александр не сдавался так легко. У него зародился весьма дерзновенный план битвы, какого еще не было в истории. Он решил построить дорогу между материком и островом, провести свою армию по ней на остров, и захватить его. Но где можно было достать нужные для этого материалы? Ответ был очевидным: материал был в древнем городе Тире. И так он пустил в ход всю армию. И, камень за камнем, кирпич за кирпичом, бревно за бревном, весь город был буквально брошен в море. А когда этого было мало, они даже соскоблили землю и тоже бросили в воду, чтобы проложить дорогу.

Итак, точь-в-точь, как было предсказано, они превратили Тир в гладкую голую скалу. К нашему времени столетия нанесли массу песка и покрыли плотину Александра. Исполнение пророчества в действительности преобразило географию Ливана. То, что было островом, стало теперь частью широкого полуострова. На конце полуострова находится городок под названием Тир, но этот город построен там, где раньше был остров, и не является частью древнего Тира. Большой и сильный город прошлых веков исчез навсегда. Сегодня на месте, где стоял Тир, простые рыбаки занимаются своим скромным трудом. Тир, город самых лучших моряков, богатейших купцов и смелых исследователей, стал тем, что о нем о предсказала Библия – местом для расстилания сетей. Древний Тир так и не был никогда восстановлен, несмотря на то, что он расположен удобно для торговли, имеет плодородную почву и близость источников свежей воды. Всего этого более чем достаточно для нужд великого города. Но на протяжении веков раздается нерушимое пророчество о Тире: «Не будешь вновь построен, ибо Я сказал это, говорит Господь Бог».

Мог ли пророк просто угадать будущее? Теоретически да. Но вероятность простого угадывания крайне незначительна. Ученые подсчитали шансы исполнения этого пророчества и получили следующие цифры. Вероятность разрушения Тира Навуходоносором была определена, как один шанс из двух. Вероятность участия других народов в этом разрушении определена как один шанс из пяти. То, что его камни, земля, деревья попадут в воду, оказалось возможным с вероятностью один шанс из десяти. А то, что он будет ровным и гладким, как скала, определено, как вероятность один шанс из двух тысяч. Вероятность того, что он станет местом расстилания сетей была дана, как один шанс из десяти. И то, что он никогда не будет восстановлен, один из десяти. А исполнение всех пунктов, вместе взятых, равно исчезающе малой величине – одному шансу из двух квинтиллионов. Вот так.

Иоанн Замараев:

Следующая страница нашей христианской телепрограммы посвящена основам веры. И ведет ее отец Яков Кротов.

Яков Кротов:

Еще немножечко поговорим о вере в невидимое. Потому что среди невидимого, которое хорошо знакомо и неверующим людям, и которое является той палитрой, с которой мы берем краски для своего представления о Боге, находится то, что мы называем иллюзией. Вспомним знаменитый роман Оноре де Бальзака «Утраченные иллюзии». Вот христианство – это такие утраченные иллюзии.

Фрейд считал, и не только Фрейд, что христианство, наоборот, это торжество иллюзии. Он писал это году в 1932-м, и полагал, что эта иллюзия проходит, у нее нет будущего. Оказалось, что если будущего у чего-то и нет, то скорее у фрейдизма: сегодня психоаналитики очень далеко ушли от Фрейда. А вот у веры, оказалось, будущее есть, но конечно, не как у иллюзии. Фрейд обличал религию как набор иллюзий. И он был прав.

Первая самая важная иллюзия – представление о Боге, как об Отце. Это иллюзия, потому что наши представления об отце здесь, на Земле, иллюзорны. Здесь, на Земле, один человек другому в качестве отца является кем? Я прямо скажу, как отец: человек своему сыну тиран. Я вот дважды тиран. Поэтому главная беда человека – мы берем человеческие отношения, человеческий наш опыт, переносим на Бога. И беда не в том, что мы переносим наш опыт на Бога, другого средства Его описать нет. А в том, что наш опыт греховен и порочен. Отношения между детьми и родителями в этом мире всегда изначально порочны, начиная с Адама и Евы. Это отношения власти, отношения самоутверждения старшего поколения над младшим, потом младшего над старшим и над следующим. И поэтому называть Бога отцом означает, в сущности, бесконечно Его унижать, бесконечно и незаслуженно возвышать земных отцов. Наверное, это и имел в виду Спаситель, когда говорил, что «не называйте себе никого отцами, один у вас Отец, на небесах». Потому что, когда мы говорим «отец» другому человеку или родному отцу, это всегда немножко иллюзия. Это всегда мы немножко надеемся, что мой отец – как Бог, что он добрый, хороший, бесконечно все знает и понимает. Рано или поздно мы столкнемся с тем, что наш отец – это всего лишь такой же человек, как и мы. И психологи нового поколения, наследники Фрейда, но ушедшие далеко, говорят: каждый человек должен рано или поздно усыновить своего родного отца, понять, что его мать – она же ему и дочь.

Это в отношениях между людьми. В отношениях же с Богом иначе. Мы приходим к Богу – и автоматически вот это невидимое, этого Невидимого мы действительно начинаем раскрашивать в то, что есть под рукой. Если у нас хорошее детство, мы называем Его Отцом. Если у нас детство безотцовское, может, мы Его назовем «няня». Пожалуйста, Он на все согласный. Но рано или поздно мы поймем, что Бога нельзя называть никак. Это и есть молитва, потому что молитва бывает разная. И прежде всего, есть молитва – молитвословие, когда мы произносим слова, и есть молитва – мольба, моление, безмолвное, когда мы просто как собачка, как песик, как ребенок, жалобно смотрим, понимая, что, если я произнесу хоть слово, я нарушу все очарование своего взгляда, и мама мороженого не купит: надо глядеть.

Вот так и вера в невидимое. Вера в невидимое означает умение не расписывать Бога никакими красками, самому быть невидимым, быть бессловесным. Бог невидим, Он неописуем, значит, я Его никак не описываю. И вера в невидимое – это некоторое целомудрие. А как, веруя в невидимое, отказываясь его описывать, - как при этом все-таки договариваться и жить с другими людьми, и произносить молитвословие? Ну, это еще впереди. Вера в невидимое, к сожалению, касается основной проблемы человека. Основная проблема человека – что хороший человек – это человек с хорошо развитым образным мышлением. Хороший человек – зрячий человек. Это я говорю, как человек, у которого -11 глаза, и, если я сниму очки, я буду, как евангельский слепой, который прозрел, и ему окружающие люди казались похожими на деревья.

Так вот, в каком-то смысле вся наша жизнь – это постепенное прозрение. Но, прозревая, мы теряем нечто. Смотрите: маленький ребенок. Каков для него мир? Думаю, все из нас видели разные фильмы, которые показывают детство глазами ребенка. Все делается очень просто: побольше яркого света, движения замедленные, рапидная съемка, и какая-нибудь ласковая музыка типа Шопена. Значит, проблема именно в том, что в детстве человек очень ясно видит мир, но этот мир состоит из ярких красок, без полутонов, этот мир наполнен светом, но из-за этого света человек многого не видит. Он видит прежде всего тех, кто его кормит, тех, кто его обижает. И в этом смысле детство – это период отчаянного эгоизма. Оправданного, это как созревание зерна, набирание сил. У человека этот период затянут, чем дольше затянут, тем лучше, тем совершеннее культура той или иной страны, это так и должно быть. Потому что, если человеку это детство ужать до двух лет, как может быть у каких-нибудь несчастных бродячих народов, то человек вырастает немножко волчонком.

И вот человек вырастает. Мир становится немножко спокойнее, он из плакатного становится акварельным. Но беда-то в чем? Один мир накладывается на другой. И человек понимает, что это не последняя картина мира, которую он видит. Но человеку хочется и прежнюю картину мира сохранить. И эту сохранить, и новую открыть. И все это напоминает коробку со слайдами: один слайд мы ставим – все видим, второй слайд ставим – уже получается сумбур. И вот в нашей жизни образы накладываются один на другой. Идет вот эта вот попытка вернуть утраченную чистоту зрения. А не надо за этим гоняться, на самом деле. В любом возрасте все равно самое главное – не то, как мы видим мир, а то, видим ли мы мир, как нечто неописуемое.

Вот Бог неописуем, говорит Катехизис и религиозный опыт. Бога нельзя описать. Но, друзья мои, мир сотворен Богом, и в этом смысле он тоже неописуем. Он неописуем, непередаваем, непознаваем. В древности и не очень в древности многие люди, помимо прочего, идут к Богу затем, чтобы мир стал понятнее, чтобы мир стал яснее и отчетливее. Как в детстве: все понятно. Папа, мама, солнце, море, вода. Когда Иисус Господь говорил о том, что «будьте, как дети», Он же говорил не об этом, скорее, прямо наоборот. Древние иудеи не видели в детях ангелов, они видели в детях маленьких взрослых, которых скорее надо посылать в поле работать и зарабатывать. Иисус говорил о вере детской, как о вере отчаянной, потому что ребенок в ужасном положении, он беспомощен, он несвободен и несамостоятелен, он даже не сам видит мир: его несут на закорках. И его точка зрения в этом смысле крайне ограничена – это точка зрения рабская. Все нами командуют, когда мы маленькие. И вот тогда мы кричим: «Папа, папа, посади меня себе на шею!» Вот эта молитва, о которой говорил Иисус: «кричите Богу: «Авва, авва!», а по-арамейски это именно «Папа, папа!», - это именно об этом. Будьте как дети – не в том отношении, что смотрите на мир, будто на огромную кондитерскую витрину. А будьте как дети - просите Бога, чтобы Он посадил вас на закорки, чтобы видеть мир с высоты не своей, а Божией, и понимать, что мир неописуем, непознаваем.

Вот так начинается современная наука. Она же начинается с верующих христиан. И Коперник, и Эразм, и Кеплер, и так далее. Потому что именно христианство открывает мир, как нечто непознаваемое, причем принципиально неописуемое. Поэтому вера – это вера в невидимого Бога, но вера – это еще и какое-то смирение разума. Но это радостное смирение: мир бесконечен, познание его тоже бесконечно, и это не страшно, потому что цель жизни – не познать, а жить. Жить с Богом, жить в мире с другими людьми. Вот это вот – вера, как осуществление ожидаемого. Но здесь осуществление – не конечный процесс. Это осуществление, которое длится вечно.

Нам сегодня это трудно себе представить. Мы любим все конечное. Потому что, если я вижу бесконечный предмет, если я вижу колонну солдат, конец которой теряется за 10 километров, мне становится страшно, я не понимаю, что происходит, зачем столько солдат. Но это солдаты. А Божий мир – это именно мир, а не война и не армия. И поэтому путь к Богу – это одновременно освобождение от любых шор, это принятие любых теорий, любых гипотез, это именно то, из чего растет современная наука. Она тоже верует в бесконечность, верует в невидимое. И историки, и богословы здесь сходятся: без Евангелия не было бы современной науки. И если, упаси Господи, наступит момент, когда люди действительно потеряют опыт бесконечного Бога, наука кончится и останется только технический прогресс, ну, а потом и он, конечно, кончится, не дай Бог.

Иоанн Замараев:

Маленький фрагмент евангельской истории, как обычно, мы предлагаем вашему вниманию.

Фрагмент фильма о жизни Иисуса Христа («Устами младенца глаголит истина»).

Иоанн Замараев:

Ну, и напоследок, как обычно, мы продолжаем рассуждать о морально-этических проблемах человека.

В прошлый раз мы остановились с вами на такой странной вещи, как предназначение человека. Потому что, на самом деле, только к человеку можно применить, в сугубом смысле слова, этот странный термин «предназначение». Человек в себе исполняет какую-то цель существования мира. Мир без человека полноценной цели не имеет. Это, в общем, на подсознании нашем воспринимается, как аксиома, тем более, если размыслить серьезно над этим. Это видно уже по тому, что, помимо человека, некому осуществлять задачу какого-то целенаправленного бытия мира в целом. Это как-то может только человек. Вот человеку вручена такая миссия – в себе осуществлять полноту энергии бытия. И может быть, именно это качество делает человека богосообразным существом. Только человек может жить, и должен жить, и как-то предназначен к тому, чтобы жить, осуществляя себя вовне, проявляя свое бытие, воплощая его в чем-то. Человек должен осуществиться, и не только сам, но, осуществляя себя, он проявляет всю эту мировую потенцию. Через человека выявляется то, что в этом мире может быть, все, что в нем вообще возможно. И поэтому Бог творит мир – но человек показывает, что именно получилось, и собою, и тем, что он делает.

Получается еще и так. Бог сотворил мир таким, что он хорош весьма, а человек – это единственное существо, которое может оценить это по достоинству. Человек своей жизнедеятельностью должен согласиться с тем, что это хорошо. В некотором смысле, в человеке мы должны найти какое-то странное подтверждение, что это действительно хорошо, и хорошо весьма. Мы спросим, зачем все это нужно? А вот это Бог его знает. Мы можем робко пролепетать, что это какая-то логика любви, если хотите, ну, какой-то порядок любви.

Любовь – это, конечно, то, что превыше разумения. Но это не значит, что любовь на самом деле – наивысший порядок, порядок в высшем смысле этого слова. Мы привыкли воспринимать любовь скорее, как хаотическую безбрежную неконтролируемую стихию. Человеку часто как раз в любви именно это и интересно: так, чтобы оно нахлынуло и повлекло тебя, как утлый човен девятым валом. Вот это – дааа! Это когда ты под собой ничего не чувствуешь, когда ты заглядываешь в глаза смерти, вот это – любовь, вот это – страсть! Живой или мертвый, ты уже не различаешь. Это серьезно. А все остальное – это что-то такое… Вот богемный культ любви, он с этим связан, парадоксальным, правда, образом. Потому что богема – это внешне один из самых комфортных способов существования. Богема бывает только там, где есть много денег, где есть всякие рюшечки-подушечки. В суровом быту богемы не бывает. И при этом богема – это вот такой осадок человечества, который ищет, где бы ему раствориться, куда бы себя забросить, в какой химический состав, чтобы все зашипело, забурлило, закипело. Трудно его найти, конечно. Это, собственно, дух богемы, это то, что там люди делают, на самом деле. Отсюда такая тяга к зрелищности бытия, такое фонтанирование, чтобы все сверкало, блестело, стреляло, вот эта подчеркнутая шумиха.

А любовь, как проявление высшего порядка, абсолютной гармонии… ну, гармонии какой? Не так, что все раз и навсегда состоялось, а той, когда все происходит в таком величественном согласии всего со всем, невзирая на то, что происходит каждый раз нечто неповторимое. Это вот то, как можно было бы охарактеризовать любовь Бога. До такого понимания любви, как основания подлинной жизнедеятельности, как венца этой жизнедеятельности, люди доходят очень редко. Потому что для этого нужно действительно как-то уловить в себе какие-то сверхкосмические ноты своего бытия. Действительно трудно. Ведь нередко мы, наверное, замечаем, когда мы начинаем всерьез рассуждать о таких вещах, что за чудо человек, но не в таких патетических интонациях: «Человек – как это прекрасно!», а вот когда всерьез попытаемся ответить себе на вопрос, в чем именно это должно осуществиться в моей конкретной жизни, то нас обычно сковывает некая робость. Потому что непросто это все. Говорить – это одно, сказалось и сказалось. А дальше пошел человек и лег спать, а наутро встал, и дальше продолжается нечто, что совсем не вдохновляет, такая, в общем, серая жизнь. Получается, что девятью десятыми своего существования мы строим какой-то такой липкий, неприятный миропорядок, а одной десятой (и то, может быть, пропорция не такая, как я говорю, она может быть намного пессимистичней) куда-то периодически уносимся, где здорово, не скучно, где какие-то смыслы открываются, и так далее. А так, чтобы это было какой-то константой в жизни, - ну, это так капитально сложно, так нестандартно, что боязно.

Может быть, поэтому такой одновременно и возвышенной, и всеохватывающей жизненной догматики христианству в истории построить так и не удалось. Потому что слишком на многие вопросы надо давать такие вдохновенные ответы, которые позволяют человеку, вставши рано утром, исполнять свое предназначение с утра до вечера, и даже во сне. Но христианство еще не заканчивается. Как говорил приснопамятный отец Александр Мень, за первые две тысячи лет христианство сделало всего лишь несколько робких шагов. Значит, все еще впереди.