Здравствуйте, дорогие телезрители!

Зло останавливать насилием иногда просто необходимо! Глупо серийного убийцу увещевать ласково, что, мол, убивать нехорошо. Однако воздавать злом за зло чревато. Отец Яков Кротов несколько слов на эту тему.

 Яков Кротов:

Немножко против Ленина. И Гитлера, Сталина, Муссолини, Франко, Салазара, Пол Пота и Мао. Имя им не легион, к счастью, намного меньше, но их много. Против всех, кто ответил на зло злом. Меня спрашивают: ну вот Ленин, он же был закономерен? Потому что самодержавие Романовых – дурное было самодержавие: не спешили с модернизацией, угнетали людей, Ленский расстрел. Моего дедушку, Якова Васильевича Кротова, сослал государь император. Вот дурное самодержавие, оно вырыло себе могилу. Может быть, наверное. Но мало ли кто роет себе могилу. Он роет себе могилу, а ты не будь его могильщиком. Может быть, буржуазия и вырыла себе могилу, хотя мне кажется, что это сомнительно. Но ты не будь тем, кто ее туда закопает. Много людей роют ямы тебе – ты даже их в эту яму не закапывай. Я думаю, что здесь иногда полезно перечитывать Послание к римлянам. Потому что вот этот вопль апостола Павла против закона – он же на самом деле не против закона, он против беззакония под видом закона.

Что я имею в виду? Ленин кажется закономерным, Гитлер кажется закономерным. Вот Германии навязали такие репарации, оскорбили достоинство, Веймарская республика была нехорошей – закономерно пришел к власти такой подонок? Не закономерно. Грехопадение Адама и Евы было закономерно? Нет! Закономерно только добро. Зло, как реакция на добро – это не закон, а хулиганство. И Адам, и Ева схулиганили. И Ленин схулиганил. И говорить, что: «ну, это данность, но такова жизнь, не мы такие, жизнь такая» - накося, выкуси! Жизнь – читаем псалом, я не помню номеров, но, в общем, «благослови, душа моя, Господа, вся премудрости сотворил еси». Мир красив, разнообразен, тут кварки, тут кванты (я не очень твердо знаю разницу), тут струны космические играют. Мир хорош, мир благ. И зло в этом мире – это противозаконно. Поэтому нельзя исполнять преступные приказы, поэтому противоправные законы – это псевдозаконы. Примите закон, что я не могу дышать – я буду дышать, и я буду в законе, а вы будете слуги беззакония, антихристы. Шутка.

Так что, оправдывать зло злом немыслимо. Мы тем самым оправдываем себя, мы готовим себя сегодня к злу. Если Ленина можно оправдать, то значит, я сегодня тоже могу сказать: «А ну-ка, давайте, сегодня 90% населения выдержим, мы – авангард церковный, Церковь – авангард человечества! А я, так уж и быть, поруковожу авангардом. Значит, этого, этого и этого, эти сословия, эти классы, атеистов всех, агностиков всех, мусульман всех… в общем, остаемся ты да я, да мы с тобой!..»

Нет оправдания злу. Оно противозаконно, оно – фальшивая нота. Оно пытается выглядеть законным, но это видимость закона. Как, скажем, знаменитая фраза: «Глокая куздра бодланула бокренка…» - вот не помню, забыл знаменитую фразу. Другими словами, есть грамматика логики, а есть содержимое. Формально и Ленин принимал законы, и он заводил комиссаров, но реально это было противозаконие. И этого противозакония очень много в нашем мире. Что ему противопоставить? Жить по закону. Но заменим, что жить по закону – это одно, а жить – это немножко другое. Точно так же, как жить в браке. Брак сам по себе – не жизнь. А вот жизнь в браке – это жизнь. Поэтому учиться жить по закону Божьему, но – жить, то есть любить людей. Не просто отвечать добром на зло, а любить, даже когда вокруг одно зло.

Нам Бог подарил эту способность – любить, даже в одиночной камере, оставаться человеком и призывать слово Божие, призывать имя Божие, призывать Сына Божия и Творца, даже когда ты умираешь, вот прошептать: «Боже!...»

Иоанн Замараев:

Протодиакон Андрей Кураев о вопросах, связанных с религиозностью и неверием, а также с взаимоотношением личности и общества.

 Андрей Кураев:

Сразу скажу: одним из интереснейших культурологических различий между восточной христианской цивилизацией и западной христианской будет один момент. Имея одинаковый стандартный набор терминов, все-таки они стали играть дальше с разными терминами. И если для Востока главным термином стала «ипостась», то для Запада главным термином стала «персона». То есть, подлежащее, или напротив, максимально явленное. Маска - это то, что максимально видно и заметно, а ипостась – это то, что сокрыто, под-лежит.

Почему такой выбор сделал Восток? Ну, принято считать, и я с этим согласен, что Восток более мистичен, чем прагматичный Запад. Я говорю сейчас не об Индии или Китае, речь идет именно о Ближнем Востоке. Греки более философы, римляне более ораторы и политики. И вот знаете, в этом примере это сказывается.

Конкретно, что я имел в виду? Запад почти не знал серьезных философско-богословских ересей. Дискуссии, потрясавшие западный мир – дискуссии преимущественно дисциплинарного и морального характера. А грандиозные дискуссии расколов восточного христианского мира – это дискуссии онтологические, философские: о тайне Троицы, тайне Боговоплощения, а не, скажем, пелагианские дискуссии, в эти же века идущие в западном мире, когда речь идет о значимости нравственного поступка для дела спасения. Это отчасти сказывается и сегодня, в определенной притупленности нравственного начала в жизни православной цивилизации, Православной Церкви, и тем более, в изряднейшей атрофии правовой культуры. Это у нас есть.

Но вот когда-то это привело к очень интересным последствиям. Все наше догматическое богословие – это попытка спасти феномены. То есть, моя теория не должна насиловать факты. Нельзя действовать по принципу «тем хуже для фактов». Так вот, богослов действует точно так же. Вся сложность, зачастую красивая, очень красивая сложность православного догматического богословия – это попытка спасти один-единственный феномен, который очевиден для любого вдумчивого читателя евангельского текста. А именно: для читателя, согласного с Евангелием, Иисус несомненно обладает Божественным статусом. Но при этом Он обращается к Богу на Ты. Как объяснить этот диалогизм, оставаясь в рамках монотеизма? Понимаете, боги на Олимпе могут себе позволить очень сложные полилоги, их много, и у них сложные отношения между собой, и все понятно. А вот здесь-то? Христиане ощущают себя наследниками ветхозаветного монотеизма. И как объяснить эту диалогичность отношений: то Отец к Сыну говорит: «Сей есть Сын Мой возлюбленный», то Христос к Нему говорит: «Воля Твоя, а не Моя да будет». Как это объяснить, оставаясь в рамках монотеизма?

И вот одни из первых попыток этого объяснения – это попытки третьего века, назовем их условно-обобщающе ересь модализма. Значит, с одной стороны, Павел Самосатский, для которого Отец, Сын и Святой Дух – это разные эпифании, разные проявления, манифестации Божества. То есть, когда надо, Он являет Себя так, когда надо – иначе. Вот это очень модная идея у современной интеллигенции. Я убежден, что даже изрядная часть образованной публики, считающей себя православными христианами, считает именно так. Поэтому, позвольте, я без доказательств, без аргументирования просто поясню некоторые простые вещи (или сложные). Потому что в христианском догматическом сознании все проявления Божества в мире манифестируют сразу все три ипостаси Божества. Нет отдельной энергии Отца, нет отдельной энергии или действования Сына, нет отдельной энергии или действования Святого Духа. Источник любого Божественного действия – это Божественная природа, она безличностна, и соответственно, она управляется всей Троицей. То есть, для индуизма на вершине онтологической пирамиды – безличностная Божественная природа, а ниже – разные лики этой природы, которые отражаются в нашем мире. Для христианства все иначе. На вершине онтологической пирамиды – Три Лица Троицы, ниже Них – безличностная природа, и от этой безличностной природы радиирует мир опять же безличностной энергии. Христианская проповедь была несколько странной для античного мира: христиане не показывали лицо своего Бога. Бог – над, внекосмичен, над-космичен, Бог есть Дух, Он невидим и непостижим. И отсюда слишком легко можно было бы сделать вывод, что речь идет о чем-то таком иллюзорном. И вот поэтому, опять же, термин «ипостась» - он боролся с этим, таким интеллектуальным соблазном, и своей грубостью, весомостью показывал: нет, хотя и мы Бога не видим, мы утверждаем, что Он абсолютно реален.

Если отрицать вот этот напряженный диалогизм, парадоксальный диалогизм Отца и Сына, описанный в Евангелии, то в этом случае, в конце концов, придется отказать в Божественности Сыну. Этим путем несколько столетий спустя пойдет мусульманское богословие. Но христианство предпочло все-таки остаться в мире противоречий, но остаться при этом вместе с Евангелием, не переписывая его в угоду своим богословским модам.

В дальнейшем происходит все большее сближение терминов в греческом тексте: ипостась и просопон. Эти термины вообще довольно разные. Но у святых отцов 4-го и последующих веков они начинают писаться через запятую: ипостась, просопон. Они почти сливаются. Но в результате этого язык скорее развивается и обогащается. Потому что просопон – это нечто опознаваемое, и в этом смысле характеристичное. Но мы видим, что все-таки эти слова, особенно слово «ипостась», применяется и к кошке, и к шкафу, и так далее. То есть, юзес еще до конца не сузился. Но все же, начиная с 4-го века, начинают проявляться какие-то новые оттеночки. Скажем, Василий Великий пишет: «Ипостась – это подлежащее, которое обнаруживается собственным именем». Вот тема имени, именования появляется здесь, и опять же, тождество ипостаси и просопона - оно оказывается здесь очень значимо.

 Иоанн Замараев:

Православный миссионер отец Виктор Веряскин продолжит свои размышления, связанные с историей Украины и нашей Поместной Православной Церкви.

Виктор Веряскин:

Дальше – против принудительного труда, даже осужденных, и всех форм рабства. Это тоже интересный момент. Мы с вами сегодня тоже часто произносим такие права, например, что государство имеет монополию на насилие, оно имеет право принуждать. А вот тут в Манифесте Православной Церкви говорится, внимание: оказывается, не всякое принуждение справедливо, и не всякому принуждению надо поддаваться. И мы протестуем и осуждаем, мы против принуждения, в том числе, против принудительного труда в тюрьмах и ГУЛАГах. Для кого-то это могут опять какие-то звучать слишком абстрактные слова, которые ничего конкретно не говорят. Но тем, кто хоть немножко знает историю, и кто сегодня пытается гордиться тем, что когда-то была колбаса по 2.20 и водка по 2.87, и это было счастье в Советском Союзе, то люди забывают, что полстраны сидело в ГУЛАГах и работало бесплатно. Это был принудительный труд, и эти шарашки, где сидели и Королевы, и ракеты создавали, и космические корабли, в том числе через принудительный труд. И поэтому внесение в меморандум и в Манифест протеста против принуждения и против рабства и принудительного труда – это великое провозглашение.

Дальше. «Национальная держава не есть священный институт». Это может не понравиться нам, в силу того, что украинский этнос долго не имел державы. И когда сегодня он получил державность, то сегодня он переоценивает значение державности, и готов сделать из державы идола. И здесь сегодня, невзирая на специфические особенности состояния Украины, провозглашается, что национальная держава не является священным институтом, не подлежащим, там, реформированию, усовершенствованию, или что это священная корова неприкосновенная. Надо реформировать государство. Если государство есть, хорошо. Но оно несовершенно, его надо улучшать, и не надо из него делать святыню, а надо его развивать, реформировать, усовершенствовать, и так далее. Понимаете? Это на самом деле трудная, но требующая от нас осмысления идея, мысль и концепция. Потому что не случайно Лев Толстой сказал, что патриотизм – это последнее прибежище всех негодяев. А мы тоже еще не осмыслили с вами, что это может обозначать в какой-то ситуации для кого-то. И Лев Толстой пишет: заговорили о патриотизме – значит, точно воруют в этот момент под прикрытием патриотизма. И надо уточнить все понятия. Понятие ценности государства, в том числе национального государства, и понятие искренности и последовательности этих принципов и ценностей, и нашего способа их придерживаться. Если мы лицемерно придерживаемся этих идей, правильных в своей основе, и прикрываем этими словами и идеями совершенно неблаговидные поступки… Потому что, наверное, мэр Харькова Добкин подал в суд против Томоса и ПЦУ, наверное, из каких-то своих соображений. Какая-то часть Харькова, наверное, так думает, какая-то часть избирателей хочет от него этого, какая-то часть ОПЗЖ, наверное, поддержит такое решение. И тут возникает вопрос: а другой части что делать, этого же общества и этого же государства?

Так вот, понятие «общество» шире, чем понятие «государство». И мы сегодня еще не привыкли, у нас разделы были в учебнике, там: «Церковно-государственные отношения». Отношения Церкви и государства. А на самом-то деле, главное – отношения Церкви и общества. Государство от Церкви отделено, а общество от Церкви не отделено, и Церковь от общества не отделена. И эти вопросы до конца у нас еще не уложены в голове, что, оказывается, государство должно иметь минимальное влияние на внутреннюю жизнь общества, на его веру, на веру каждого человека, и на взаимоотношения верующих внутри своей общины. Собственно, формально так и написано, по букве, что государство не вмешивается во внутренние дела Церкви, и только сприяєкаким-то потребам, например, международных сообщений и так далее. Поехать за Томосом в Стамбул, - ну, государство в лице Министерства иностранных дел должно было сприять, и открыть визу, и организовать это общение. Но где кончается сприяння, и начинается вмешательство в содержание веры, взаимоотношения внутрицерковные и так далее? И может быть, не все тонко понимают вот эти грани и границы, чувствуете?

Поэтому надо уточнить все понятия народа, общества, государства, и их соотношение. Если вы, для смеха или для серьезного интереса, возьмете словарь и откроете, 52-го года философский словарь, у меня стоит еще на полке, там написано: «Народ – это не все население страны, а та его часть, которая способна осуществить прогрессивные революционные преобразования». А остальное – не народ, оказывается, а деклассированные элементы, отбросы общества, враги народа, слуги народа. Какого именно народа? И так далее, и так далее. Ну, мы вообще не уточняем эти понятия, и они у нас перемешаны в голове. И даже призыв этого документа: попробуйте помыслить над этим. И Церковь вам предлагает концепцию вполне определенную, которая, может, ляжет вам на восприятие, а может, не сразу ляжет на восприятие. Но вы, по крайней мере, дадите себе труд осмысления этих вопросов, а потом и выводов.

Иоанн Замараев:

И последняя, церковно-историческая часть нашей телепрограммы.

Сегодня мы начнём с Вами разговор о новой переломной эпохе, которую открывает, без преувеличения сказать, патриарх Фотий.

Так же, как мы с вами говорили о времени императора Феодосия Великого и его младшего современника Иоанна Златоуста, когда процессы церковной и общественной жизни были уже как-то кристаллизованы, и можно было окинуть взглядом некую стабильную ситуацию, так и патриарх Фотий с его временем – это тоже период некоторой фиксации тенденций наблюдавшихся в течение нескольких предшествовавших веков.

Фотий – это ещё и время, непосредственно примыкающее к концу иконоборчества – если помните, 843-й г. – так называемое «Торжество православия». А год его смерти – примерно 890-й.

Время это, когда сама жизнь - и церковная, и общественная, востребовала человека, который бы ответил на вызовы эпохи, открыл какие-то новые пути бытия, и церковного, и гражданского. Посему Фотий – едва ли не самый известный церковный деятель, самый почитаемый на греческом Востоке из константинопольских патриархов, но и самый ненавидимый, по крайней мере, в полемической литературе Запада. Его заслуга и в прямом, и в переносном смысле заключается в том, что он стал первым константинопольским патриархом, который открыто смог внести новые акценты, связанные с взаимоотношениями Церкви и государства. Но об этом несколько позже.

Начнём с фактора неудовлетворенности государственных мужей Церковью. Последняя, по мнению целого ряда сильных императоров и их окружения, оказалась ненадежным и не лучшим союзником в решении задач, которые стояли перед государством. Мы говорили о том, что, несмотря на уникальное единство симфонической жизни, несмотря на уникальную целостность средневекового общества, мы видим, что специфические интересы государства и специфические интересы Церкви в симфонии на практике не вполне осуществлялись. Мы подчёркивали с Вами, что цель так называемой симфонии – построение единой теократической державы по образу Царства Божия на земле. На самом же деле практические интересы государства в этой симфонической модели прямо сталкивались с интересами Церкви.

Ну вот, характерный пример. Никея - город, не такой уж далекий от Константинополя. И вот Никею осаждают сарацины. Солдаты регулярной императорской армии с трудом сдерживают осаду. В это же время всё взрослое население города почти непрерывно ходит крестными ходами с чудотворной иконой Божьей Матери. И тогда один из солдат бросает камень в этот образ: понять легко - это досада, протест против того, что здоровые мужики и женщины вместо того, чтобы принимать участие в обороне города, бродят с иконой. На самом деле – это был такой эмоциональный акт отчаяния. По справедливости, арестовать бы всю это толпу за дезертирство!

На самом деле это проблема реальная. Тот же полководец, конечно, человек верующий, он согласен - молиться надо, но на стенах города, поливая неприятеля горячей смолой, и осыпая булыжниками. А они почти все ушли на крестный ход. И это ведь попы им внушили, что волшебная икона сильнее и эффективнее вооружённой армии вкупе с народным ополчением.

Пример этот симптоматичный. Весьма справедливо заметил Владимир Соловьёв – великий русский религиозный философ 19 столетия: крен восточной греческой Церкви в сторону «умаления человеческих возможностей, а надежд только на Бога», дескать, человеческие усилия в сопоставлении с Божьими действиями практически бессильны, и ими можно пренебрегать.

Кстати, в этом просматривается тень практического монофизитства, с которым, по мнению того же Соловьёва, был связан идеал аскетизма. На самом деле подобная идеология токсична и разрушительна для любогосоциума, в том числе и церковного, тем более, государственного.

С этим не мог ужиться ни один из деятельных императоров. Даже намного позже тот же Петр 1-й, пытался искоренить монашество в империи Российской. Ну, хотя бы ограничить - он считал, что до 40-ка лет, а то и до 50-ти, в монахи идти нельзя, что в монастыри можно принимать лишь людей, отслуживших свою четверть века.

Подобная политика мотивировалась ещё и многими злоупотреблениями, в частности, в том, что, отрекаясь от гражданских обязанностей, уходящие в монастырь избегали воинской повинности. Можно вспомнить, что ещё в конце 6-го века император Маврикий запретил солдатам постригаться в иноки. Римским епископом тогда был Григорий Великий, Григорий Двоеслов, автор нашей Литургии Преждеосвященных Даров. Григорию это не очень нравилось, однако он подчинился указу императора, и огласил этот указ. Т.е., скрытый конфликт при осуществлении симфонической жизни был на деле.