Здравствуйте, дорогие телезрители!

О Боге сказано, что Он Трансцендентный – невидимый Дух, Вездесущий, Вечный, Всеведущий, Всемогущий и т. д. Но главная характеристика Всевышнего – это то, что Он совершенная Любовь. Отец Яков Кротов несколько слов по этому поводу.

 Яков Кротов:

Немножечко слов о Боге и попытках Его определить. Это все попытки. Любые слова о Боге – это всего лишь попытки, более-менее удачные или неудачные. Почему только попытки? Потому что сам Бог – это Слово, сам Бог – это обращение к кому-то, сам Бог – это поток, порождающий общение. То есть, Бог – это Первослово, Первое Слово, основа любого словесного выражения у человека. Образ и подобие Божие в человеке – это наша способность к словам. Но это означает, что определить Бога через наши слова – это все равно, что измерять Солнце свечками. Не выйдет! – но приходится.

Как говорил один античный хулиган Гесиод, если бы лошади изобретали Бога, у них Бог был бы похож на лошадь. Да, если бы Бог вложил в сознание лошадей, это было бы так. Поразительно не то, что люди представляют Бога в виде человека. на самом деле, это довольно редко так бывает. То есть, привычные нам изображения Бога в виде старика начались только в 13-м веке, в Италии. До этого это было категорически запрещено, и запрещено не случайно: потому что тысячелетиями люди изображали Бога в виде женщины с десятком грудей, в виде быка, и так далее. И все эти изображения, вместо того, чтобы открывать Бога, закрывали и Бога, и человека, и оставался потребитель и тот, кто предоставляет ему потребляемое. Идолопоклонство, вторая заповедь: не сотвори себе кумира. Но «люби Бога» - первая заповедь. А любить и говорить – одно связано с другим. Кого мы любим, о том мы говорим, но говорим именно как о любимом. Я не говорю о жене: повариха, я говорю о жене: красавица. А накормит она меня, или я ее накормлю, или вообще попостимся – это вообще 28-й с половиной вопрос.

Так вот, что главноеможно сказать о Боге? Да то же, что мы говорим о человеке. Что для нас главное в нас. И вот мы видим, что с самых древних времен, с самого начала общения Бога и человека, о Боге говорят, наверное, три главных вещи.

Бог – это справедливость. Самые страшные тексты Библии – о Боге как справедливости. Возьмем, например, псалом, написанный евреями, которых депортировали в Ирак, тогда Вавилон, и вот они в этой депортации (кстати, многие евреи жили в Ираке после этого тысячелетиями, и сейчас немного, но осталось), и вот они сидят, и мечтают, и молятся: «Как было бы хорошо, если бы Бог взял и разбил головы твоих младенцев о камни!» Имеется в виду, я думаю, что те, кто их угнал, разбивали головы их детей о камни – чтобы слушались, чтобы повиновались, и чтобы не пищали, кстати. Это жестоко, это ужасно. Но это крик человека, у которого убили ребенка, и он ищет справедливости, хотя бы в виде мести, не понимая в своем горе и в своей еще духовной слепоте, что от того, что вместо одной смерти будут две смерти, мир лучше и живее, живоноснее не станет.

Но Бог – это справедливость. «Мне отмщение и Аз воздам». Вы не заботьтесь о справедливости, поддакивает нам Бог. Он – справедливость. Тем не менее, это базовое представление о Боге. Хотя у многих оно остается таким: почему Бог – Источник справедливости? Мы даже не задумываемся, но интуитивно, встретив Его, мы чувствуем, что мы повстречали Правду. Правда – это тоже разновидность справедливости. Правда – это справедливость, которая не убивает, а животворит. И тогда первое слово, наверное, о Боге, которое можно сказать, - что Бог – это воля, сила, ум, творчество. Бог – Творец. Бог – как царь, который… Ну, вы знаете, многие земные властители думают, что они источник жизни. Как Борис Годунов: «Я сыскал им работу (нам, русским), а они меня, беснуясь, проклинали». Да ничего он не искал работу, оставьте нас, товарищи Годуновы, в покое! Мы – источник работы, жизни, мы сами придумаем и магазины, и товары, и рынки, только бы не мешали! Ну, вот ваше дело – почту наладьте, здравоохранение, а остальное мы сами.

Богу мы такого не говорим. Потому что мы сами не можем создать Вселенную, Космос, мир. А Он создает. Бог не тот царь, который завоевывает, а тот Царь, который создает. И тогда, глядя на мир, по словам книги Бытия, Бог говорит: «Это хорошо». Это благо. Так появляется добро. Добро – не в смысле нравственного какого-то хорошего поступка, а добро в самом простом смысле, когда говорят: «О, у этого крестьянина столько добра, и корова, и дом, и жена, и дети!» Добро как имущество, добро как то, благодаря чему я не умру, если будет неурожай. И Бог – Источник этого добра. Поэтому Бог добр, Он благ.

Но это не главное слово о Боге. И мы знаем по себе, что доброта – это не лучшая черта человека. Это замечательная черта, но не высшая. Добротой можно спекулировать, добротой… Ну, как Остап Бендер: «Давайте поможем голодающим детям!» И не он это придумал, а Феликс Эдмундович Дзержинский, один из самых кровавых палачей 20-го столетия. На помощи детям, на утирании слезинки ребенку, построился кровавейший деспотизм и тоталитаризм. Спекуляция. И когда рухнула худо-бедно, но какая-то система медицинской помощи, которая была при тоталитаризме брежневского типа, - что на ее месте воздвигли? «А давайте скинемся, поможем детям». Апелляция к доброте. Поэтому Лев Толстой ненавидел филантропию, хотя сам помогал столько, сколько другим, нам, и не снилось. Но он знал, что это не главное, что добро само по себе может быть манипуляцией людьми. И тогда оказывается, что главное слово о Боге – не власть, не творчество, не добро, и даже не ум. Ум – это тоже черта человека. Ум, критический ум. И Бога часто называли в древнегреческой философии Умом – Нус.

И все-таки главное слово о Боге – Бог есть Любовь. Любовь, которая остается и тогда, когда добро сгорело нажитое, любовь, которая остается и тогда, когда нет сил делать добра, когда я глубокий старик или лежу с жаром, а любовь пребывает, любовь остается. Любовь не всегда делает добро. Но кто нам нужнее – тот, кто нас любит, или тот, кто нам делает добро? Это ложное противопоставление. Тот, кто нас любит, делает добро уже тем, что нас любит. А Бог любит нас так, что и мир создал, и нас создал. Это любовь творящая, любовь умная, любовь справедливая. Поэтому есть выражение «страх Божий». Потому что любящего нас человека нельзя, если есть совесть, чуть-чуть не побаиваться. Мы всегда понимаем, что его любовь мы не заслужили. Любовь, конечно, не заслуживает… Мы не просто не заслужили, а мы чуть-чуть предали, тут предали, там предали, потихонечку-полегонечку…

Самая беззаветная ответная любовь – все-таки, вы понимаете, как перспектива. Вот в 15-м веке художники увидели, что дальние предметы меньше ближних. Интуитивно нам кажется, что моя любовь больше, чем любовь другого человека ко мне, больше любой другой любви. Но это обман зрения. Потому что моя любовь у меня – как бревно в глазу, и застит весь свет. А на самом деле любовь других людей ко мне разная, но она больше моей любви к ним. А любовь Бога ко мне, бесконечно далекого и высшего, больше всей любви, которая есть в мире. И поэтому она, хоть и далеко Бог от нас, хоть Он и не в этом мире, а за его пределами, но в Своей любви Он рядом. Точно так же, как любимый человек, когда мы с ним расстаемся, остается рядом, ближе, чем палач, надсмотрщик, ближе всего. Ближе, чем наши собственные интересы.

Поэтому, описывая Бога, конечно, мы описываем себя. Но, описывая себя, мы описываем нашего Творца. И познавая себя, мы познаем, прежде всего, Того, Кто нас создал. А что же наше личное «я»? А его надо не познавать, его надо переживать. Мы – это я. И познавая Бога, отвечая любовью на любовь, любовью своей на любовь Божью, на любовь человеческую, мы растем – и умом, и волей, и силой, и разумом, и добром. Не тем добром, которое можно связать в узел, закинуть этот узел за спину и потопать, а тем добром, которое и есть ответ на любовь. И с этим добром даже и неверующий человек будет жив вечно. Другое дело, что, может быть, лучше все-таки начать до вечности поиск высшей Правды, поиск высшей Любви, поиск той Любви, из которой всякая другая любовь.

 Иоанн Замараев:

Протодьякон Андрей Кураев о проблемах, так или иначе связанных с молодёжью в Православной Церкви.

 Андрей Кураев:

Вот я только что в католический костел зашел и полистал одну из книжек. Энциклика папы Павла 6-го, о евангелизации. И там была глава, «Миссия, обращенная к представителям других религий». Понятно, что это уже эпоха политкорректности. И эта глава в этом католическом официальном документе, энциклике папской, начиналась с очень таких добрых прогибов, добрых слов в адрес других религий, которые веками учили людей молиться, благоговеть и так далее… Но затем идет очень резкий переход мысли, выражение само по себе: «Но, однако же, это не означает, что мы должны лишить этих людей права узнать о Евангелии». В общем, ход иезуитский, очень точный и тонкий. То есть, те же мусульмане скажут: «Не лезьте к нам с вашей проповедью!» - «Нет, ну мы же хотим помочь реализовать вам ваше право узнать о нашей вере! Давайте мы расскажем вам о Евангелии».

Ну, собственно, с точки зрения психологической очень точно, правильно. Поэтому и нам при общении с нашими нецерковными сверстниками или с детьми имеет смысл больше говорить именно на эту тему. Конечно, можно запугать подростка адскими муками за его онанизм: не смей, не делай и так далее. Но можно сказать иначе. Можно сказать: Ты подумай сам, с чем ты себя отождествляешь». Потому что как раз – вот в этом парадокс человеческой жизни – мир секса человеческого неотличим от мира секса животного. Зоопсихологи утверждают, что вот если снять… У Конрада Лоренца есть такая интересная книжка, я у него читал, у австрийского биолога, он говорит, что, если заснять на видеокамеру походку павиана, который подходит к самке для случки, и походку юноши, который подходит к девушке на дискотеке, чтобы позвать ее на танец, - походка абсолютно одинаковая, и там, и там совершенно непроизвольно начинается виляние бедрами. Так вот, что касается, собственно, техники секса, то она одинакова у животных и у людей. Но здесь опять и возникает вопрос: а ты сам человек все-таки, или нечто более низкое, или более высокое? И соответственно, тот путь, который предлагается в церковной жизни, в том числе даже и путь в целомудрие, это не путь подчинения железобетонным монашеским заповедям, а это возможность отрастить себе крылья, чтобы взлететь над гнетом физиологической необходимости, физиологической понудительности.

Аналогично, когда речь идет о знакомстве просто с миром православной культуры, истории. У Марины Цветаевой, замечательной русской поэтессы, были дивные слова: «У меня есть право не быть собственным современником». Так вот, Церковь своим подчеркнутым консерватизмом, упертостью, дает возможность людям реализовать это свое право – право взять дистанцию от контекста, который меня пожирает со всех сторон. Вот у меня есть право, чьим современником себя считать. Современником Фили Киркорова и Бори Моисеева – или современником Андрея Рублева. Современником Достоевского – или современником Жириновского. Но для того, чтобы я мог выбрать и оттолкнуться, оттолкнуться от современности, отразить натиск современности, надо уметь отражать мир, как отражают агрессию врага. Вот для этого должно быть понимание, что мир имеет больше измерений, чем телевизор.

И опять же, церковная традиция позволяет отойти от контекста современности. Из пошлости современности есть несколько способов убежать. Первый путь – это путь революционный, когда пошлость сегодняшнего быта отрицается во имя некоей завтрашней утопии. Это путь большевизма, путь революции. Второй путь – когда та же самая пошлость сегодняшняя отрицается во имя виртуальности. Это путь наркомании, пьянства. И третий путь – это путь бунта против современности, но во имя Вечности. У Бориса Пастернака была замечательная фраза: «Вечность – это, быть может, опаснейший из мятежников». Потому что действительно, если есть Вечность и есть Бог, и я обращен к Нему, то тогда никакой обком, тиран и так далее не властен вполне надо мною. Я считаю себя подданным иного Царства. И в моей душе есть такая зона, куда я не пускаю никого в сапогах и буденовках. Так что, действительно, поэтому Вечность – это опаснейший из мятежников. Так что вот я просил бы эти нюансы учесть, когда вам придется свидетельствовать о своем выборе и своей вере перед вашими же сверстниками.

 Иоанн Замараев:

И последняя, церковно-историческая часть нашей телепрограммы.

Возвращаемся к императору Константину 5-му Копрониму. В 754-м году он собирает Вселенский собор во Влахернском храме, собор 338-ми отцов Церкви – позже собор этот иконопочитателями заклеймён будет, как еретический. Председательствовал на нём Феодосий Эфесский. Всеми тогдашними участниками собора иконопочитание единодушно было осуждено, и в связи с этим провозглашена анафема Герману Константинопольскому и Иоанну Дамаскину.

Но пройдёт время, и победившие в конечном результате сторонники икон, как мы уже говорили с Вами, старательно уничтожат все документы, все высказывания против иконопочитания, и, соответственно, в нашем распоряжении останется только один орос собора 754-го, случайно уцелевший, потому что был включён в деяния 7-го Вселенского собора. Ну вот буквально несколько строк.

«Первое. Дьявол, научивший людей служить твари вместо Творца, по ненависти к человеческому роду, спасенному Христом, под видом исповедания христианского учения, незаметно ввёл идолослужение.

Второе. Отцы собора (754-го), рассмотрев вопрос о чествовании икон, согласно ли оно с учением предыдущих шести соборов, нашли, что употребление икон противно основному догмату христианства, то есть учению о лице Богочеловека».

Какая здесь логическая схема? Ну вот, рассматриваем икону, изображающую Христа. И здесь вопрос следующий: если Иисус Бого-Человек, то кого мы изображаем - Человека Иисуса, или Бога? Навскидку естественно считать, что человека. Бог же невидим, непостижим, неописуем. Но ежели мы изображаем человека-Христа, в таком случае и восприятие наших чувств, скорее всего, ограничивается лишь человеческой составляющей. А ежели мы станем претендовать на описуемость Божества, начинает попахивать ересью арианства. Или и Бога, и Человека слитно силимся изобразить - выйдет несторианство.

Далее гласит орос: «Изобразить неизреченную тайну единства двух естеств во Христе немыслимо, а следовательно, икона Христа невозможна по сути. Кроме этого, она и не нужна. Ни Христос, ни апостолы, ни отцы не заповедали чествование Христа под видом икон. И нет, и быть не может молитвы об иконе» (уже есть).

Но какова же истинная икона Христова? Собор отвечает так: «Это таинство Евхаристии, которая явственно выражает вочеловечение Христа, самим Господом установленная». И этого образа, как считают отцы собора, вполне достаточно. Что ж, такой здравый вывод, надо сказать – по-взрослому.

Ну и далее говорится, что, мол, если изображение Христа противоречит догматическим основаниям, то нет нужды говорить и об иконах Божьей Матери и святых. Последний ответ логически неверен: Что значит «Нет нужды»? Это кому как, кому поп, кому попадья, а кому поповская дочка. Просто «не нужно» – это не аргумент.

Далее поясняется, что «…устраивать иконы Богоматери и святых при помощи низменного языческого искусства – дело оскорбительное. Мол, это эллиныделают себе статуи умерших лиц, а нам это не надо. Дескать, изображение – продукт язычества. Здесь тоже доводы не вполне убедительные – ну и что, если это было у язычников? У них много чего было не только плохого, но и правильного.

И в конце концов, собор единогласно определяет, что «всякую икону должно отвергнуть». Но с оговоркой: никто да не дерзнёт под предлогом устранения икон уничтожать посвящённые Богу предметы, на которых есть священные изображения.

Проблемность и этих иконоборческих текстов, и аргументов, приводимых иконопочитателями, заключается в привязке рассуждений к христологии.

Тот же Дамаскин считал, что, если Бог смог воплотиться, соединиться с материей человеческого тела, значит, теперь материя может быть Богоносной. Ну и, соответственно, таким же образом, Божество может быть соединено с материей иконы. Довод сей оригинален, но, как минимум, дискуссионный.

С другой стороны, иконоборцы утверждают, что Богочеловек Христос неизобразим. Допустим. Но тогда надо быть последовательными - отказаться вообще от любых образов, в том числе и словесных - в конечном итоге, от всякого Богословствования. Потому что если «да молчит кисть художественная», то пусть молчит и всякое слово! В конце концов, следует упразднить и само Евангелие, изображающее Христа словесно. То есть, если Господа невозможно написать красками, то невозможно описать и словами. Если в Иисусе неизреченная тайна, то зачем вообще богословствовать? Если на основании неописуемости отвергнуть иконы, то на основании неизреченности можно отвергнуть и вообще всякое богословие.

Ну, насчёт икон Христа, во всяком случае, есть о чём поговорить. Ну, а почему нельзя изображать святых, скажем, тех же мучеников? На сей вопрос иконоборцы отвечают просто: «Нет нужды», «Не для чего». То есть, их спрашивают о причине, а они отвечают о цели.

Ну и, как мы уже говорили, после собора 754-го начались уже открытые гонения, в первую очередь на сами иконы – их изымали и уничтожали. Но если кто-то из несогласных возражал – мало не казалось. Император, конечно, понимал, что лучше обходиться без преследований, однако, в случае сопротивления, обходился с иконопочитателями с крайней жестокостью.

В качестве профилактики, так сказать, Константин предложил вменить в обязанность всеобщую присягу над Святыми Дарами, с крестом и Евангелием - не поклоняться иконам. Понятно, что многие, фанатично настроенные почитатели икон, готовы были идти на смерть. Большинство из таковых - среди монашествующих. Соответственно император обратил свой гнев и против монахов. Константин не без оснований считал, что в общей массе, монашество – это оплот суеверий и мракобесия, что монахи облеклись во тьму, и являются идолозащитниками. Он распорядился, чтобы граждане, завидя монаха, вместо приветствия «хайре» (по-гречески «радуйся», а по-нашему «здрасте»), произносили ругательства в адрес иночества. Как следствие, вскоре уже во всём Константинополе нельзя было встретить человека в монашеском облачении.

Реакция? Массовое бегство монашествующих на Запад, особенно в Италию. Папы с большим удовольствием принимали таких эмигрантов. В 8-м и в 9-м веках в одной только Калабрии (это провинция на юге Италии) было основано около 200 греческих монастырей.

Соответственно, и культурное наследие сохранилось на Западе несравненно лучше, чем на Востоке. Если мы захотим посмотреть мозаики или иконы того времени, придётся ехать не в Грецию или Стамбул, а в ту же Италию. Даже в самом Риме было тогда открыто множество греческих монастырей. Десятки тысяч убеждённых иконопочитателей нашли приют именно в Италии.

При сыне Константина, Льве Хазаре, хотя иконоборчество продолжалось, но монахов уже не преследовали. А вот после смерти Льва власть перешла к его супруге Ирине, в 780-м году. Она, наоборот, была ревностной почитательницей икон. Соответственно, теперь иконоборцам становится тесно.