Церковь и искусство, вера и красота – простор для разговоров на эту тему широчайший. Здесь и много общего, и противоречивого. В чём-то Церковь способствовала развитию культуры, где-то тормозила. о.Яков Кротов продолжит свои размышления на этот счёт. 

Я.Кротов:

- Еще 10 минут о Церкви и искусстве, о вере и о красоте. Обратим внимание на разницу слов. Красота кажется чем-то статичным. Она либо есть, либо нет. Вера – это то, что динамично. Она всегда развивается, от нуля к чуть меньшему нулю, от «не верую» до «верую, Господи, помоги моему неверию». А красота – вот Венера, она красива - ни прибавить, ни убавить. Хотя, если убавить, то, может быть, и лучше. Вот руки-то обломали. Я вас уверяю, когда все это было раскрашено в довольно яркие краски (мы знаем, что древние раскрашивали эти статуи, там сохранились следы пигментов, это восстановимо), то это было очень убого. И мы знаем, что когда эти руки были – то она подносит яблоко, то она держит лук, то какой-нибудь венок, и это все портило. Как вот знаменитый рублевский Спас Звенигородский, он ведь не очень хорошо сохранился, там по краям чистые доски. Но я думаю, именно поэтому он производит такое фантастическое впечатление. То, что использовал Тарковский в «Рублеве»: наплыв. Мы словно видим, как из красоты дерева появляется человек, как будто бы он рожден этой древесиной, этим оттенком. Это очень странно.

Так вот, красота и вера. Какое главное обвинение приходится слышать против искусства? Гордыня. «А вот художники – они гордые. Они вносят гордыню в свою работу, они хвастаются, ну, как Пушкин: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Надо быть смиренным!» Эх… Смиренным надо быть. Но смирение должно быть истинным, оно не должно быть лукавым. Если я что-то хорошо сделал и говорю, что я сделал плохо, то это лукавство, это вранье. Когда Господь говорит, Господь Иисус в Евангелии говорит: «Вы, когда сделаете все, что Я вам поручил, говорите себе: я раб, который не сделал ничего» - это смирение? Нет, не совсем. Это рывок в следующий этап творения.

Это хорошо знакомо каждому художнику, каждому, простите, писателю, насколько я писатель, каждому проповеднику, вот я проповедник. И поверьте мне, любая предыдущая программа, любая предыдущая проповедь, предыдущая беседа, предыдущая книжка, - ни один писатель не любит предыдущих книг. Этим он отличается от отца, который любит своих детей, и неважно, большие или маленькие, которые по счету. Но когда пишешь новую, все предыдущее умерло, всегда начинаешь с нуля. Ты поднялся на вершину, и теперь твоя задача – взлететь выше. Потом окажется, что это была еще одна вершина, но сейчас ты летишь. Так и в любви, между прочим. Потому что иначе мы перестаем любить. Начинается эротическое ханжество, если можно так выразиться.

Так вот, обвинять художника в гордыне всякий может. Но давайте сперва начнем со священника, с прихожанина, с епископа, и до патриарха и папы Римского включительно. Что, в семинарию идут без всякого привкуса гордыни? Не рассказывайте вы мне! Конечно, с ним. Всегда есть сильнейший элемент. И в этом смысле самолюбие, тщеславие, желание получить общественное признание – это, в общем-то, нормально. Гордыня начинается тогда, когда признания нет, а тебе наплевать. А желание самоутвердиться – ну, это биологическое. Господь нас создал, насадив на обезьян. И нельзя говорить, что это гордыня. Гордыня совсем в другом. Гордыня – когда ты сделал плохо, а говоришь, что это хорошо. Гордыня – когда ты находишь бесконечные оправдания тому, что у тебя картина скверно выписана, а ты говоришь: «А вот у меня замысел гениальный!» Твой замысел никого не беспокоит. Точно так же, как планы епископа никого не беспокоят. Если он сварливый, склочный и эгоист, его планы неважны, и выполняет он их или нет, тоже неважно.

Есть второй упрек от Церкви искусству. Не от Церкви, от ханжей, или скажем так, от конформистов, от людей, которые хотят повелевать искусством. Послушайте, но вот у Церкви есть претензии к математике? Я надеюсь, что нет. Троица – она вполне вписывается в какую-нибудь из математик, там, Лобачевского, Гротендика и так далее. Надо просто хорошенько поискать. У Церкви есть претензии к музыке? Господи, да у нас и слуха-то в целом нету! Так какие могут быть претензии к искусству, к живописи и так далее? Что мы в этом понимаем, что мы можем в этом понимать? Ничего. Наше дело телячье: бери и пользуйся, и говори «спасибо». Тем более, что обычно мы недоплачиваем, потому что Церковь маленькая.

Были времена, было Средневековье, когда Церковь была богатая, у нее была монополия. На что мы это потратили? Мы это потратили на исполинские церкви, на того же Микеланджело, на того же Рафаэля. Вы знаете, если бы Микеланджело рисовал не для пап Римских, а от души, то, что хотел, мы бы увидели такие шедевры! Если бы Леонардо рисовал не для короля Франциска, а тоже для души? Ну, Леонардо, видимо, был настолько бьющей через край личностью, что, я так понимаю, к нему и король Франциск, и папа Римский подходили с такой же опаской, как подходят к вертолету, у которого мотор работает и винт крутится. То есть, вот он писал одну картину 15 лет и писал. И там что ему говорят, и что ему платят, не то, чтобы было безразлично, про деньги он все знал, но повлиять на него, кажется, было нельзя.

А мы все хотим влиять. А сейчас мы же еще и нищие. И все равно хотим. Говорим: «Ну, мы же Церковь, ну подари!» Никто не обязан. Мой идеал Церкви в этом смысле – это копты в Египте, в Александрии. Поскольку страна исламская, то копты там меньшинство, и очень такое… В общем, они мусорщики, они собирают мусор. Я видел фотографии их кварталов. Это кипы, стопы, десятки кубометров упакованных тряпок, банок и так далее. И фантастическая церковь в горной пещере. Большая пещера, человек на полторы тысячи, типа зала Чайковского, вырублена, грубо высечена. Но видно, что люди… Вот что может мусорщик? Ну, какое искусство? Китч и китч. Но от души!

Вот русские православные, ну, я и сам русский православный, куда деться, - мы очень гордимся нашим пением. И позволяем себе иронизировать над украинцами, что они, значит, ленивые, «зате дуже гарно співають». Я, как священник Украинской Церкви, каждый год езжу еще и в Украину, на собор на наш приходской, епархиальный. И я вам свидетельствую: украинцы действительно лучше поют, ну лучше. Мои самые любимые песнопения на Ю-тьюбе… Есть такой священник, отец Руслан, извините, Грех. Фантастическое пение! А про русское православное пение очень хорошо сказал один мой друг, итальянец, который много лет жил в России, после школы увлекся, когда узнал, что сидит отец Глеб Якунин, это было в 70-е, - и для него было фантастикой, что где-то за веру преследуют. Для него вера – это были уроки катехизиса в школе, скука, вранье, лицемерие. А там человек пошел в Якутию, 50 градусов минус!.. И мне этот итальянский падре говорил, что русское православное пение, оно, конечно, великолепное, но оно все на манер альпийских стрелков: вот что вы ни поете, у вас все получается военный марш. Я подумал-подумал и понял, что он прав. А приезжаю в Украину, там вроде бы то же осьмогласие, или вот, я был в греческой церкви в Вене, - ну нету вот этого «бум-бум-бум».

Так что, видите, власть, она портит Церковь. Поэтому не нам ругать художников. И когда мы говорим, что мы используем искусство для того, чтобы просвещать, для того, чтобы было легче молиться… Друзья мои, то искусство, которое мы делаем в Церкви, оно мешает молиться, оно мешает просвещению, оно создает только мление. Об этом была чудная статья одного искусствоведа еще в начале 70-х, она прогремела, тогда вообще на эти темы не писали, а он в советской печати об этом написал. Мление, то есть эмоциональное почесывание себя, любимого. Это не молитва, друзья мои. Вы тогда лучше запритесь, убегите от этого пения, походите по Тверской, когда вокруг шум машин, и попробуйте Богу сказать: «Боже, люблю тебя, прости меня, грешного!» - и сделать это красиво.

Так что, я думаю, что сегодня, возвращаясь к началу, в основном как раз мы мешаем людям приходить к Богу своим искусством. И в этом смысле правда – она в простоте. Искусство развивается от усложненного к простому. Собственно, первые шедевры искусства, наскальной росписи, не все, но некоторые, - там простые линии. А рядом уродство. Первобытное искусство тоже разное. Потом, есть такая особенность искусства: его убивает тиражирование. Кто написал Владимирскую икону (понятно, что не иконописец Лука), тот был гений. Но когда эта Владимирская икона растиражирована в миллионе экземпляров, куда ни пойдешь, даже к протестантам, она там висит, - неинтересно. Она что-то потеряла. Во-первых, репродукция, при репродуцировании вообще многое утрачивается. Но даже точная копия… Все равно их две, и ты это знаешь. Нужно что-то новое. И вот этого нового мы и не принимаем, и не создаем. Тогда Господь создает Сам.

И, может быть, самая красивая церковь, которую я в своей жизни видел, в Болшево, там жил в нелегальной обстановке один священник. Году в 75-м, священник уже к тому времени умер, но меня привезли и показали. Дача, на втором этаже, так даже не найти, - закуточек, размером с два квадратных метра, то есть вот надеть филонь, войти, и все, и ты как в скафандре. И полочка вместо алтаря. И все обклеено дешевыми какими-то литографиями, гравюрами из старых журналов икон, и так далее. Убого? Красиво! Потому что наклеивалось с любовью и с верой подбиралось. Вот эта красота нищеты, если вам угодно знать, что такое блаженны нищие духом, вот это про это. Искусство, которое идет к простоте, к лаконичности, к безвластию и к освобождению.

----

Протодьякон Андрей Кураев в поисках примеров церковных перемен, вопреки консервативной сути православия.

А.Кураев:

- Люди самых разных отношений к Церкви едины в том, что понятия «православие» и «развитие» плохо согласуются между собой. Православные люди с гордостью говорят, что в Церкви ничего не меняется: «Мы со времен апостолов такие и остались, это только всякие еретики менялись, католики, лютеране, англикане, а у нас все по старинке». А люди светские, они говорят то же самое, но со знаком минус: «Как безнадежно отстали эти православные, они в своем средневековье ничего не могут учитывать, не меняются», и так далее. Вот я с этим все-таки не соглашусь, и скажу, что перемены есть, и очень значительные. А могут быть еще более серьезными.

Перемены могут быть, и происходят реально, даже в области догматики, вероучения Церкви. Вот, скажем, все мы знаем, что главный христианский догмат очень странно формулируется. Это догмат о Троице. Бог един по Существу, в Трех ипостасях. Даже люди, далекие от Церкви, про это слышали. Но тут есть вопрос. А что значит это странное и совсем не русское слово «ипостась»? И как только задаешься этим вопросом, то все оказывается немножко размытым и сложным. Потому что это слово, оно взято с улицы. Это слово из обиходной разговорной древнегреческой речи. «Ипо», приставка, означает «под», «стасис» означает «ряд, чин». То есть, буквально это подлежащее. Это нечто конкретно осязаемое, то, что можно пощупать.

То есть, смысл слова «ипостась» - что-то вот такое реально осязаемое. И вот, скажем, для богословов индуистского направления, они тоже говорили о том, что Бог есть Троица, Тримурти, но там скорее речь шла о том, что единое божество в нашем сознании гносеологически преломляется на несколько аспектов и несколько имен. То есть, множественность проявлений единого божества в мире – это как преломление единого солнечного луча в призме, и разделение на спектр. А в противовес вот этому единому логичному концепту, творцы христианской догматики говорили: «Нет, нет, как раз напротив, вот именно отношение Отца Бытия - Отца, Сына и Духа Святого, Троичность Бога, это не гносеологическая, а онтологическая реальность». Это на самом деле так, конкретное бытие. Ну вот, соответственно, греческие богословы с термином «ипостась» работали, в смысле «конкретность», латинские писатели предпочли слово «персона».

Это отдельная история значения слова «персона» в западном мире. Например, очень интересно, что, начиная с Боэция, то есть с 5-го века, в западной философии была формула «persona est relatio», «личность - это отношение». Эта формула потом была у Фомы Аквинского, а потом даже у Карла Маркса, в его знаменитой формуле: «Сущность человека есть совокупность общественных отношений». Это очень много что означает, такого рода понимание личности, «persona est relatio». Во-первых, непонятно, а кто тогда субъект этих отношений: если личность есть отношение, то кто же субъект этих отношений? Ну, и вплоть до того, что, если личность есть отношения, и общественные отношения, отсюда, естественно, возникает соблазн социологической алхимии: переменить эту матрицу социальных отношений с тем, чтобы создать в реторте нового человека, человека нового типа. Мечта и средневековой инквизиции, и мечта знакомой нам советской реальности.

Да, так вот, где-то славянские книжники переводили слово «ипостась» по-разному: «естество», «сущность», но установилось со временем слово «лицо». В начале 19-го века Карамзин изобретает слово «личность». Его в русском языке впервые Карамзин употребил. И конечно, это была калька французского «personne», соответственно, латинского «persona». И через несколько десятилетий после этого Филарет Московский впервые начинает говорить, что в Боге три Личности. То есть, «ипостась» становится синонимом слова «личность». А на Западе продолжается развитие в поисках личности. И в 19-м веке становится модной формула «личность – это самосознание». Этот тезис входит даже в официальные документы Московской патриархии, скажем, в середине 30-х годов 20-го века есть несколько постановлений Московского синода, митрополита Сергия, против отца Сергия Булгакова, софиологии его. И там несколько раз мелькает эта формула: «личность, то есть самосознание», применительно к Богу. У святых отцов нет ничего похожего. Чуть позже Владимир Николаевич Лосский под влиянием французских персоналистов -, Мунье, Марселя - предлагает различать личность и индивидуальность. Личность отвечает на вопрос «кто?», индивидуальность на вопрос «как?», природа на вопрос «что?».

Понятно, что на этом история западной психологии и философии не заканчивается. А раз так, то получается, что и православная догматика в самом важном для себя вопросе, в формуле, всего лишь становится производной от того, чему учат светские философы, психологи и социологи: что есть личность. Что мы сохраняем формулу: в Боге три ипостаси, но мы уже согласились с тем, что слово «личность» синоним «ипостаси», и теперь мы зависим от того, какую дефиницию личности дает современная литература, и какую даст в будущем. Вот, пожалуйста, огромное пространство для догматического развития церковного учения.

----

Православный миссионер о.Виктор Веряскин продолжит свои размышления, связанные с историей Украины и нашей Поместной Православной Церкви.

В.Веряскин:

- Идеология русского мира… Вам, может быть, даже смешно будет, но вы знаете три главных лозунга русского мира? «Вера, мова, армия». Ах, а мы думали, это Порошенко придумал! Только вера должна быть православная московская, язык должен быть русский, и «мы везде русскоязычных будем защищать, даже с помощью танков, в любой стране», и отец Всеволод Чаплин сказал: «Наконец надо дать настоящую работу русской армии». Перед смертью он говорил, что убивать можно: «Разве Бог не приказывал в Ветхом Завете убивать?»

В книге «Пути русского богословия» отец Георгий Флоровский интересно говорил, что православие иногда претерпевает псевдоморфозу. Он как раз имел в виду, что, когда православие приобретает форму латинскую, греческую или какую-то еще, оно способно изменить не только форму свою, но и содержание. Это будет уже псевдо-православие по форме, «морфо» - это «форма», а «псевдо» - это «мнимый». И в итоге, псевдоморфоза православия в самом деле происходит, и мы сегодня ее на самом деле наблюдаем.

Я думаю, что в идеале Церковь христианская должна была бы быть выше и вне прямой и грубой политики, ведь она призвана объединять людей и с различными политическими симпатиями. Главное, чтобы различия в политических взглядах не мешали бы общению во Христе, не нарушали бы церковного мира. Но фундаменталистские и экстремистские круги в Русской Православной Церкви и в УПЦ Московского патриархата, считают, что православные будто бы обязаны и обязательно должны участвовать активно в политической жизни, защищая в ней не только своеобразно понимаемые политические интересы Церкви, но и интересы государства. И, к сожалению, так думают многие государственные деятели.

Если вы помните, то Кравчук в свое время, в начале 90-х еще, говорил: «Якщо Церква буде працювати на державу, нехай буде Церква, а якщо Церква не буде працювати на державу, то навіщо нам та Церква потрібна?» То есть, обычно политические и государственные деятели рассматривают, если и рассматривают, Церковь, как инструмент для своих политических целей. И вот эта крайняя политизация взгляда на Церковь и ее роль в жизни, конечно, тоже будет являться аберрацией, отклонением и псевдоморфозой православия. На самом деле, это противоречит интересам и самой многонациональной России.

----

И последняя, церковно-историческая часть нашей телепрограммы.

Значит, 6-й Вселенский собор 681-го года, как мы говорили с Вами, анафематствует монофелитство и провозглашает православное диафелитство, т.е., учение о двух волях во Христе Иисусе. Собственно, этим собор подтверждает то, на чём настаивал Максим Исповедник, и за что отрезали ему язык и отрубили руку, дабы не мог он ни говорить, ни писать, ну и, наконец, сгноили его в ссылке. Т.е., справедливость торжествует зачастую слишком поздно.

Естественно, решения собора были посланы в Рим. Папой там был уже преемник Агафона Лев 2-й – не надо его путать с Львом 1-м – Великим. Агафон принял эти соборные решения, в том числе и анафему на его предшественника Гонория, и на протяжении нескольких веков, когда провозглашалось что-то типа присяги перед посвящением на служение в римские епископы, звучали отрицания от различных ересей, в том числе и от покойного папы Гонория, разделявшего в своё время монофелитские взгляды.

Ну и, завершая разговор о монофелитстве отметим лишь маленький его всплеск уже в начале 8-го века, при императоре Филиппике Вардане, тоже армянине, как и Ираклий. Рецидив сей был весьма небольшим, хотя и до сих пор есть Церковь, исповедующая монофелитство - это ливанская община маронитов – там несколько десятков тысяч христиан.

Собственно, о Шестом Вселенском - всё, а дальше наш разговор пойдёт об учении Максима Исповедника как последнего великого христианского метафизика и философа, которого можно считать предтечей Иоанна Дамаскина по части систематизации православного вероучения, собирателя и классификатора духовного наследия Церкви.

Какие его тексты наиболее важны?

Самый крупный - это собрание очерков о трудных местах в творениях Дионисия Псевдо-Ареопагита и Григория Богослова. По-латыни этот труд называется Амбигва. Также у него есть экзегетический труд, богословски глубокий, названный «Вопросы и ответы к Фалассию». Это объяснение трудных мест в Библии. Также важен его текст, именуемый Мистагогия - «Тайноводство». Написан под большим влиянием того же Псевдодионисия, и представляет собою в своём роде первое объяснение Литургии. Ну здесь, как говорится, с кем поведёшься… Тут уже совсем иное толкование литургии в сравнении с древнецерковным – гностическое, мягко говоря, - таинствоводство без таинствоводствуемых, так сказать. Т.е., Богослужение преподносится как некий магический ритуал, совершаемый иерархом, независимо от общины верующих. Таким образом создаётся учебник сакраментологии - наподобие «белой магии». А ужас заключается в том, что подобное понимание литургии в дальнейшем обретёт своих многочисленных последователей.

Что касается христологических моментов, то они изложены как раз в том самом диспуте с Пирром, бывшим патриархом Константинопольским, о котором мы уже упоминали с Вами. Это диспут 645-го года, в котором они обсуждали вопросы монофелитства.

Еще у Максима есть аскетические сочинения. Четыреста глав, или, так называемые «Четыре сотницы о любви» - это аскетические сочинения. И двести глав или две сотницы гностических глав.

Также осталось от Максима значительное количество писем, содержащие догматические рассуждения.

Что важно отметить – у этого святого есть целая самостоятельная философская система. Максим был фактически последним автором, предшествующим эпохе схоластики. Его система включила в себя, в таком, православном развороте, целый ряд важнейших идей, принадлежавших предшествующим богословам - в частности, включены Ориген, Григорий Нисский, каппадокийцы, Кирилл Александрийский, аскет Евагрий Понтийский и прочие.

Причём, взгляд Максима на эти тексты подавал сугубо православное освещение сих творений, ну, за вычетом корпуса «Ареопагитик», в христианстве которого приходится сильно сомневаться. Это как оптическая призма устроена таким образом, что свет она пропускает в определенном направлении. И вот Максим, образно говоря, так расположил эти призмы, так сумел их направить, что свет сквозь них устремлялся в единый поток Священных Преданий. В этом смысле Исповедник обладал очень широким богословским кругозором. Ну, и, как мы говорили с Вами, этого святого смело можно ставить наряду с Оригеном и Григорием Нисским.