Любая власть, как мы понимаем с Вами, по существу является насилием. А насилие, как ни мудри – ограничение свободы, особенно, если речь - о режиме тоталитарном. Но что тогда будет означать безвластие? Свободу? К сожалению, вовсе нет. Скорее, наоборот. На эту тему мы уже давно рассуждали с Вами, а сейчас давайте напомним себе основные мысли, воспользовавшись старым видеоархивом.

Архив:

- Мы с вами уже говорили о власти как о начале. О том, что это начало противостоит только безначалию, или анархии, или, в более радикальном выражении, хаосу. Поэтому выражение: «Всякая власть от Бога» касается любого режима, даже самого изуверского, в том только смысле, что режим лучше, чем его отсутствие. К слову говоря, в этом смысле можно дискутировать, имеет ли право на существование такое политическое течение, как анархизм? В смысле – есть ли в нем какой-то позитив? Потому что анархисты бывают разные, как и все на свете, и стоит учитывать, что не все анархисты на белом свете хотели бы только упразднения какого бы то ни было порядка. Бывали такие, идеологические анархисты, которые называли себя так, подчеркивая, что ратуют они за искоренение всех и всяческих форм насилия, то есть власти насильствующей. Тут есть, о чем говорить. Хотя очевидно, что пока есть мир сей, пока существует смешение добра и зла, фундаментальный принцип бытия падшего мира, говорить об искоренении всех возможных форм насилия просто абсурдно. Как будто ликвидация всех и всяческих форм насилия будет означать установление всеобщего мира, добра и справедливости. Это, как вы догадываетесь, может быть только на уровне каких-то индивидуальных мечтаний, благостной утопии. Но в целом такое заблуждение часто опасно. Потому что пафосность подобных убеждений очень часто подталкивает на как раз-таки насильственные формы искоренения насилия же как начала.

Но в целом – вот есть вопрос о власти. И власть, как синоним порядка, упорядоченности, благоуспешности жизни – это, естественно, то, что от Бога. И в этом смысле всякий носитель власти в ту меру исполняет волю Божию, в какой мере его деятельность соответствует исходному началу власти. Слишком понятно, что абсолютное большинство носителей власти ведет себя, по меньшей мере, компромиссно. В чем состоит компромисс? Компромисс состоит в том, что ключевая форма реализации этого начала, власти от Бога, состоит в его отчуждении от человека. Власть – это есть некая внешняя форма. В падшем мире, я имею в виду, а не вообще. Мы же знаем власть, какую мы ее встречаем чаще всего? Причем, в любой своей вариации это внешняя форма по отношению к человеку. Поэтому очень часто власть безлична. Власть как власть. Люди во власти – это нередко такая смесь вполне нормальных и даже приятных в быту, в общении, людей, и довольно-таки жестких, иногда безличных функционеров. Именно потому, что власть – это такая внешняя форма упорядочения жизни человеческого общества.

У власти очень сложно, даже при наличии такового желания, преследовать интересы, личностно окрашенные. Потому что власть, как правило, имеет дело с интересами и потребностями безличностного, усредненного характера. Что это значит? Например, мы с вами живем в таком мире, где политика, так или иначе, стала реальностью. Где существуют реальные выборные кампании, где существует поэтому такая вещь, как агитация, в той или иной форме предложения политических программ, и так далее. Но дело в том, что даже если эти программы не носят популистского характера, то есть если они не апеллируют к предрассудкам и архетипам массового сознания, даже если они апеллируют к интеллекту – дескать, ты подумай, что мы тебе предлагаем, взвесь все аргументы, просчитай последствия и сделай свой сознательный выбор, - даже в этом случае программа обычно касается чего? Программа обычно касается таких вещей, как благосостояние в общем и целом, по-разному понимаемое. Вот опять же, есть тема для дискуссии. В широком смысле благосостояние – это что? Ну, если конкретизировать, то это достаток, здравоохранение, безопасность, свобода перемещения, может быть, если в этом испытывается затруднение. Обеспеченная старость, какие-то льготы, пока человек растет и не может нести полноценную социальную ответственность. И все. В чем состоит обезличенность? В том, что я, как живая персона с моими личными интересами, естественно, остаюсь за рамками политических программ. В каком смысле? – ну, мое благосостояние, конечно, меня волнует. Возможность поправлять здоровье - и такую надобность я испытываю. Возможность получать образование – тоже.

А вот теперь вдумаемся. Человек в первую очередь живет разве этими интересами? Ну, по крайней мере, такое измерение, как счастье, - оно, как правило, не описывается такими словами, как благосостояние, здравоохранение и так далее. Мы хорошо знаем, что бывает наоборот: когда есть минимум достатка и не весьма усердное здравоохранение, но при этом большое личное счастье. Или наоборот: когда человек чувствует себя во всех отношениях защищенным, но бесконечно одиноким. Так вот, предмет, скажем, личностного одиночества, такие какие-то вещи, как жажда творчества, дефицит любви, - чаще всего, это, в принципе, находится за пределами такого измерения социальной жизни, как политика. И вот вопрос: а должно ли это быть так, или нет?

Я считаю, что толком на такой вопрос могут отвечать только, пожалуй, христиане. Ну, или можно сказать шире: ответ на такой вопрос можно давать с позиции абсолютной ценности. К сожалению, известно, что сама озабоченность подобными вещами исторически себя скомпрометировала. Нам хорошо известно, какие политические режимы пытались заниматься личностной схемой человека - тоталитарные. Вот кому было интересно быть в курсе того, о чем ты мечтаешь, кого ты любишь, что тебе нравится? Кто всерьез обсуждал вопрос, имеешь ли ты право слушать такую музыку, а не сякую? Такое себе позволяли только режимы, вполне заслуживающие эпитет «изуверские» - большевистский, маоистский, кампучийский, и наконец, нацистский режим, причем, именно в Германии. Там появилось даже «новое искусство», которое одно только имеет право на существование. Нацисты запрещали книги, как известно, причем, довольно солидный вообще-то набор, и надо сказать, что тут они были радикальнее большевиков. Большевики книг не жгли, они их просто не издавали, запрещали иметь у себя, но публичных сожжений не было. А нацисты вполне откровенно это делали. И поэтому сейчас, скажем, в цивилизованном обществе говорить о том, что политическое измерение социальной жизни не должно быть индифферентно к таким тонким личностно окрашенным вещам, - говорить такое означает подвергать себя очень серьезному риску – быть понятым очень неправильно. И говорить об этом тоже нельзя. А почему – если даст Бог, мы поговорим с вами в следующий раз.

-----

О путях познания истины размышляет профессор Московской Духовной академии Алексей Ильич Осипов.

А.И.Осипов:

- Какие страдания? Мы все такие веселые, у всех все так хорошо, и вдруг какие-то страдания, и вообще трудно даже понять, как это такое: Бог - и вдруг страдания? Бог, Который Любовь, говорит христианство, и вдруг – страдания - что-то такое непонятное! Что за странность? Как это может быть, если Бог – Любовь, не правда ли? Я получаю письмо от одного человека, которого я не знаю, разгневанное: «Куда же смотрит Бог, когда такое совершилось в Москве? Эта несчастная сумасшедшая, или какая она, отрезала голову у ребенка, это ужас, не могу представить себе, что твориться! Где же ваш Бог, если он такое позволяет!» Вопрос очень хороший, и вопрос, который свидетельствует, что не только люди далекие от церкви, вообще не церковные, а люди 100% церковные, кажется, совсем не понимают христианского учения о Боге. Нужен какой Бог нам, тот, которого исповедовала ветхозаветная религия, языческая религия? В мусульманстве исповедуют какого Бога? Какого Бога исповедуют? Того, который наведет порядок и наводит - справедливого Бога, который карает всякую несправедливость, каждое зло, который наведет и должен наводить порядок. Что хочет, то и делает - вот это Бог, Он - всемогущий! И вдруг, какое-то совершенно новое учение, совершенно не постижимое, какое? Говорят, в христианстве, что Бог не может даже спасти человека без воли самого человека. Бог, оказывается, не может, Всемогущий - и вдруг стена человеческой свободы! Бог дал человеку полноту свободы, выбора добра или зла. Выбора! Не смешивайте, пожалуйста, выбора или осуществления, и в чем разница? Вовсе не в том, что Бог ставит где-то преграду, а в другом, совсем в другом, именно - в свободе выбора внутри себя: «Да, я сделал, я его ненавижу, я его убью». Так, выбрал? Выбрал! Решился? Решился! Никак не могу, мешают то обстоятельства, то люди, то у меня что-то не случилось, то одно, то другое. Что такое? Если бы только я был я один да он в мире и то, наверное, возникла бы проблема: я-то хочу его убить, а он то никак не хочет, чтобы его убили. И как же это теперь сочетать? А когда мы видим множество людей, которые внутри себя решают эти вопросы - свободно и независимо. Надо понять, что одно дело - свобода, моя внутренняя свобода, ни кем, ни каким Богом не может быть ограничена, говорит христианство, потому что человек создан Богоподобным, и никто не может, и он сам не может ограничить свободу, мою внутреннюю свободу выбора. Как только же я хочу что-то сделать, я сталкиваюсь с чем? Мое решение - с десятками, сотнями других решений, тоже свободных. Почему мы видим страдания в мире, почему мы видим страдания в семьях, почему видим страдания невинных детей даже? Почему? А вот, оказывается, почему: все зависит от чего, от нашего состояния, моего, его, третьего, десятого, сотого, в конце концов - целых народов, а уж в самом конце концов - всего человечества, духовного их состояния. Плюс-минус, плюс-минус, плюс-минус. Правда, когда со мной что-то случается, я ищу так: «Кто виноват? Ага, это он, ах, нет, это она, ах, это они». Я-то никогда же ведь виноват не бываю, ну слушайте, ну что вы, разве это не понятно. Пусть попробует кто скажет, что я виноват, я вам назову десятки, кто виновен и, прежде всего, начальство, конечно, оно, ах, еще женщины, извините. Ах, нет-нет, о присутствующих я не говорю, вы не беспокойтесь. Другие. Шерше ля фам (Cherchez la femme), помните, говорили французы: ищи женщину, когда не находишь других причин в совершении чего-то такого. Где же ваш Бог? А, где Бог? Не мы, не мы, мы-то хороши, слышите, мы лжём, лукавим, воруем, лицемерим, обманываем, чего только не делам, мы-то хороши – Бог виноват, что такое случилось, вот, оказывается, что.  Вы слышите, какая логика? И это вечная логика: я никогда не виноват, виноваты только вокруг меня. Вот, оказывается, в чем дело, причины страданий ищем вне себя, вот она самая страшная беда, самая страшная ошибка, которую мы непрерывно в свой жизни совершаем: всегда ищем, кто виноват, но не я.

-----

Православный миссионер о.Виктор Веряскин продолжит свои рассуждения, связанные с историей Украины и нашей Поместной Православной Церкви.

В.Веряскин:

- Дальше, конечно же, происходит то, что историки Украины, в том числе, даже до распада Советского Союза - в советское время был такой историк Михаил Брайчевский, и он говорит: «А чего вы привязались к Владимиру и к его памятнику возле Кремлевской стены?» Он говорит: «Это было пятое крещение Киевской Руси». Историки опешили, а он опять говорит: «А у меня такая концепция, было несколько крещений Киевской Руси. Первое крещение было в первом веке при Андрее Первозванном», - говорит, и так далее. Он там все эти моменты перечислил и, оказывается, были там верующие, а в Житиях святых очень интересно об этом написано, для кого-то, может быть, полулегендарно, и возникает у историков проблема твердого обоснования всего этого. Как раз в чем эта проблема состоит, в том, чтобы показать, например, как трактовать это. Например, якобы, когда Климент, епископ Рима, приехал под Севастополь теперешний, под Херсонес и Инкерман, написано, что он там обнаружил 75 церквей. И мы думаем: в 94 году первого века где там уместилось 75 церквей? Потому что мы под церквями понимаем обычно храмы, мы говорим: Сретенская церковь - Сретенский храм, и наше воображение сразу нам говорит: ничего себе, отгрохать 75 храмов в 94 году первого века нашей эры. Те лазили в катакомбах, а эти уже храмы строили в Инкермане или в Херсонесе! И возникает проблема трактовки, уточнения трактовки, потому что, вы знаете, один из вариантов, например, Апостол Павел говорит: «Я приветствую вашу домашнюю церковь». Отец священник, мать-диакониса - и есть служение в домашней церкви. Так вот если, например, трактовку попробовать изменить, что даже в Херсонесе, в херсонесской общине епископ Климент застал 75 христианских семей. Для историков и для скептиков, и для оппозиционистов это более правдоподобно, чем 75 отгроханных храмов в тогдашнем Херсонесе. Чувствуете? Поэтому возникает упоминание о факте, и возникает проблема его интерпретации. Как его интерпретировать, какой смысл в это вложить, и как так трактовать, чтобы оно ложилось на восприятие и адекватно соответствовало реальности - и тогдашней, и сегодняшней. А мы же с вами знаем, мы сегодня путаем эти слова, мы говорим: «Куда это Петровна лыжи навострила? В церковь пошла». А мы в церковь веруем, в Символе веры написано: «Верую в Единую Святую Соборную Церковь», а в храм мы ходим на молитву, и на службу, поэтому, подмена понятий церковь и храм периодически происходит. И мы различаем - Церковь с большой буквы, как мистическое Тело Христово, и церковь с маленькой буквы, как историческую организацию, а домашнюю церковь, которую имел ввиду апостол Павел, иногда даже не различаем. А, оказывается, надо бы уточнять понятия и различать, потому что в Послании к евреям в 11 главе в 1 стихе написано, что? «Вера - есть уверенность в невидимом», и поэтому предмет веры невидим. И когда мы говорим: «Я верую в Церковь», я верую в Церковь невидимую, в Церковь с большой буквы, Церковь, как мистическое Тело Христово, а хожу я в реальную видимую церковь, вот в эту конкретную историческую местную и т.д., или в Поместную. Это очень серьёзный вопрос, потому что - да, здесь дискуссии возможны, и они возникают, и из-за этого возникают богословские частные мнения, в том числе.

-----

И последняя, церковно-историческая часть нашей телепрограммы.

Доконстантиновский период, о котором наш с Вами разговор, т.е., 2-я половина 3-го века, как мы знаем, связан с огромным количеством дворцовых переворотов. Точнее, даже не дворцовых, потому что эти путчи обычно совершались не во дворцах, а в солдатской палатке, где был император. Его просто убивали и провозглашали другого. Почему в солдатском шатре – мы говорили с Вами, что именно в тот период императорами оказывались, в основном, военные – люди, как правило, малокультурные, хотя были и исключения, например, Диоклетиан. И вот для многих солдатских императоров, особенно для того же Диоклетиана - выходца из вольноотпущенников, была важна борьба с христианством. Любой император, если он был хорошим администратором, видел в христианстве и христианах естественных врагов своего принципиального курса. Посему эпоха солдатских императоров - вторая половина 3-го плюс начало четвертого веков - от Деция до Диоклетиана – это времена универсальных гонений. Что значит – универсальных? Ранее гонения всегда были частичными. А теперь вот «хороший» император, которому удавалось многое сделать в своей борьбе за укрепление государства, вёл вселенские, то есть тотальныегонения на христиан. На тот период было много мучеников, много исповедников, но и много отреченцев.

Ещё одной из характерных черт того времени была зависимость императоров от этнических группировок и, как следствие, приходилось опираться на те или иные легионы. Например, если легион стоит в Галлии, то солдатские жёны из местных, тоже из этого же региона. Зачастую и сам император оказывался выходцем оттуда же, и соответственно вынужден был опираться на своих, так сказать. А, как мы знаем, в каждом регионе было своё языческое божество, которое, в силу данного обстоятельства, приходилось принимать в римский пантеон и почитать. Между прочим, это также новое явление в истории Рима. Если прежде главным божеством императоров был Юпитер Капитолийский, то теперь мы видим, что проникают и очень сильно влияют на политическую и общественную жизнь Римской империи новые культы, и наиболее состоятельные императоры понимали, что последний фактор может способствовать разделению общества по тому или иному религиозному признаку. Как следствие, для многих императоров, которые думали о единстве империи, не могла не быть важной мысль о желательности единого культа, единого богопочитания. И понятно, что при попытке жёсткой централизации, жёстком администрировании, идея единого бога не могла не рассматриваться. И, начиная с императора, которого звали Гелиогабал, мы видим поиски единобожия. Гелиогабал, выходец с востока, из города, который называется Эмеса, он был поклонником языческого культа бога Солнца - единого бога. И надо сказать, что всю вторую половину 3-го века культ Солнца и близкий к этому культ Митры всё больше и больше распространяются в римском обществе.

И завершающий штрих к общей картине тех времён – несколько слов о государственной линии, надо сказать, весьма удачной. Некоторые императоры, в частности, Диоклетиан, видели недостатки полной централизации – понятно - тотальный контроль в таком случае невозможен на столь огромной территории. Поэтому было введено новое государственно-административное устройство - империя в административном плане была разделена на две части, на две партии. Ну Вы знаете, слово «партия» означает «часть». Этот раздел был произведён при Диоклетиане, в конце 3-го века – на Восточную и Западную часть империи. В истории сие явление прозвано «диоклетиановско-константиновской реформой» - удобнее так было империей управлять. Восточную часть, в свою очередь, разделили на пять провинций, западную – на семь. Безусловно, при укреплении военно-административной власти такое разделение давало возможность лучше контролировать государственное строительство и общественную жизнь.

Плюс, эта реформа способствовала уврачеванию одной из язв римской государственности – жестокой борьбы за власть, огромного количества переворотов и захватов этой власти. Та или иная этническо-армейская группировка норовила выдвигать своегоимператора. Так вот, Диоклетиан установил закон о престолонаследии, который говорил, что у императора должно быть два заместителя, два кесаря. То есть получается – высшей властью обладают четыре человека, по одному августу и одному кесарю на Западе, соответственно и на Востоке. Если август умирает, то кесарь становится его преемником. Императорское служение по этой реформе должно было длиться 20 лет, после чего они должны смещаться. Таким образом за высшую власть теперь отвечали четыре человека, и им было легче бороться против переворотов.

Итак, реформа эта была произведена в 283-м, а в 303-м году праздновали 20-летие - предполагалось, что это первое из таких 20-летий, но оно оказалось и последним. В дальнейшем большинство императоров и кесарей не хотели делиться властью или стремились эту власть передать не лучшим людям следующего поколения, а своим детям. Посему такая вот полная смена власти четырех, то есть следование диоклетиановскому закону, произошла только один раз, в это единственное 20-летие. Уже второе 20-летие стало временем междоусобиц, то есть потом жизнь начала складываться по-иному. И так будет до 324-го года, когда, уничтожив всех своих конкурентов, единоличным императором на Западе и на Востоке станет Константин Великий.

Диоклетиан же, уйдя на покой всеми уважаемым человеком, поселится на севере Адриатического моря в нынешней Хорватии, а тогда Далмации, построит себе огромный дворец и будет там жить. Дворец – это, конечно, слово, не совсем подходящее – он был настолько велик, что на его территории сейчас помещается целый город Сплит. И умер Диоклетиан своей смертью - немногим императорам это удалось.