С самых первых времён христианства, в Церкви велись споры – всех людей Господь сможет спасти для Вечной жизни, или всё же это та сфера человеческой свободы, в которую Всевышний не вторгается, не реализует Своё всемогущество? И по сей день среди христиан полного единомыслия нет. О.Яков Кротов, как и в своё время Григорий Нисский, считает, что Богу, в конечном итоге, таки удастся спасти всех нас без исключения.

Я.Кротов:

- Есть такое очень дикое греческое слово - эсхатология. В богословии так обозначается учение о последних временах, о конце света. Очень глупое выражение: «конец света». Оно глупое потому, что означает, что мы живем в свете, но, извините, что это такое? Где он - свет? Раньше хотя бы был аристократический высший свет, но после Л.Н. Толстого говорить о нём, как о свете, смешно. Это не свет, а какие-то болотные огоньки, и бегает Анна Каренина по этому болоту. Но ведь главное - в другом. Неудачное не только выражение «конец света», потому что настоящий свет впереди, неудачное выражение «конец», потому что, что исчезнет, чему будет конец? Будет ли конец любви, будет ли конец дружбе, будет ли конец человеческому творчеству, будет ли конец самому человечеству? Дудки! Не будет! Это все останется. Более того, это все начнет развиваться и расти бесконечно более широко и мощно, чем сейчас. Сейчас, извините меня, это все под огромным прессом тьмы и мрака, это все подчиненно постоянной заботе о выживании, ну какая тут жизнь, какой тут свет? В символе веры говорится о Втором Пришествии, говорится о Страшном суде, говорится о рае и аде именно потому, что это - предмет веры. Это - недоказуемый факт, это не вытекает логически из всего, что мы вокруг видим, это не то, что условие нашего существования – это причина нашего существования. Мы можем прожить без этого. Те люди, которые хотят конца света, как правило, люди довольно неуравновешенные психически. Когда апостол Павел в своих посланиях говорил, что он бы хотел разрешиться и быть со Христом - это не о конце света, это о встрече со Христом. Она может произойти и до конца света, она вновь и вновь происходит. В конце концов, когда каждый человек умирает, он оказывается со Христом, но это - не конец света, и я думаю, для умершего - это начало вечной жизни. Церковь здесь всегда стоит перед основной проблемой религии: мы говорим о вечности временным языком, это все равно, что объяснять глухому симфонию Моцарта. Вот Божественное Откровение и есть рассказ о музыке глухому. Вы знаете, получается! И даже из глухих выходят иногда неплохие музыканты. Тем не менее, общим фактором остается одно: мы смотрим на конец мира и на Второе Пришествие своими двумя глазками, а конец света, Страшный суд – он не для меня, он для всего человечества. Могу я встать на позицию всего человечества? Технически не получается. И апостол Павел, когда объясняет, почему Господь не приходит, почему он медлит, хотя мы именно этого от Него и хотим, чтобы Он пришел поскорее, - говорит апостол Павел, - потому что Он хочет спасти всех людей. Так что Он не медлит с исполнением обетования, а наоборот – Он усиленно исполняет обетование, но обетование относятся не только к нам, любимчикам, оно относится ко всем, и тогда эту работу нельзя сделать вдруг. На самом деле, даже спасение одного человека нельзя сделать молниеносно, оно не в том, чтобы марку переставить из одного альбома в другой, оно скорее в том, чтобы снять многокилометровый слой эгоизма и слепоты, который лежит на нашей душе. И мы никогда не спасемся, если мы думаем, что спасение - это для избранных. Евангелие, казалось бы, только об этом и говорит, что будут козлы, будут овцы, суд будет отделением одного от другого – тогда это бы была легкая работа, как у крестьянина на току - разделить семена и шелуху. Нет, Господь хочет спасения всех. Мы не можем понять, как это технически осуществимо, когда есть Гитлер, Ленин и другие малоприятные персонажи. На это можно только надеяться, но мы и не надеемся, мы надеемся, что никаких Гитлеров в раю не будет, и кто тогда главное препятствие для Бога в деле спасения? Гитлер или моя надежда на то, что я не встречу Гитлера? Моя надежда злая, надежда, которая опережает Страшный суд, надежда, которая диктует Богу, кого спасать, а кого миловать, это Антихристова надежда. А настоящая наша надежда, скажем еще раз, на то, что Господь придёт в конце времен. И конец здесь не означает, что кончатся деньги на счету, не означает, что кончатся силы у человечества или, что мы достигнем линии, за которой ничего нет, - как спортсмен - бег кончился и иди, а куда идти? Мы хотим бежать. Конец означает начало пути, к этому мы не готовы, к этому продолжает Господь готовить человечество и начало пути не для одного, а для всех.   

-------

Ну и о воспитании детей – наш давний разговор мы вспоминаем с Вами, продолжая прослушивать наш старый видеоархив.

Архив:

- Мы, конечно, будем в основном говорить с вами о родительских функциях, но так или иначе не будем избегать и внешних факторов. Ведь воспитывают детей не только родители. Даже есть такой термин – «улица». Говорят – «его воспитала улица». Или школа. И, безусловно, каждый из нас соучаствует в чужих родительских усилиях. Мимо нас ходят же чужие карапузы, которые в каком-то смысле чужие, а в каком-то смысле – наши. Это же потенциальные ученики Христовы, значит, мы тоже несем свою ответственность за то, что с ними происходит. Мы обязаны разделить жертвы их родителей, и мы обязаны содействовать родителям. Потому что, чем больше таких добровольных помощников у христианских родителей, тем лучше и им, и детям. В этом смысле соборность воспитания будущих христиан, действительная церковность – совершенно незаменима.

И я говорю в этом случае не о разделении труда, в соответствии с другим распространенным стереотипом: дескать, я, родитель, кормлю-пою, одеваю, ращу, отдаю на английский, танцы, плавание, что-то еще, а есть те, кто его учит плавать, танцевать, английскому и так далее. То есть я, родитель, плачу деньги, а есть люди, которые профессионально ребенка воспитывают, вернее, его строят. С одной стороны, конечно, такое разделение труда имеет место в любом нормальном сообществе, и в христианском в том числе. Но очень большое заблуждение думать, что подобное разделение труда действительно осуществимо в своей полноте. Не может быть этого так. Если оно будет действительным разделением труда, в собственном, полном смысле слова, тогда и ребенок у вас будет разделенный на множество фрагментов. Нет, не шизофреник, просто несобранный человек. Причем, он может несколько вещей делать одинаково хорошо – и плавать, и плясать, и по-английски говорить, - но в некую целостность это не вырастает. У него просто есть три изолированных друг от друга качества, самих по себе полезных. Да и в любом случае, лучше уметь плавать, чем не уметь, например. Но толку все равно мало, если у него есть десять умений. Потому что, как носитель каких-то умений, он состоялся, а как носитель вечной жизни – нет. Он не умеет чувствовать в своих умениях вот этого, самого главного. А это самое главное учитель плавания ему привить не может, просто как учитель плавания. Ну, понятно, я нарочито утрирую. Другое дело, если учитель плавания – глубокий христианин, и понимает, что он учит плавать, и при этом его обязанность – это плавание пристегнуть к самому факту тайны жизни, носителем которой является его ученик, тогда другое дело. Именно в этом, к слову говоря, и состоял бы принципиальный залог возможности христианского воспитания.

И очень важно, чтобы все это делалось со смыслом и в духе. Когда хотя бы преподаватель в первую очередь, и во вторую очередь сам воспитуемый и обучаемый понимают, чего ради это. Когда они не сталкиваются с таким фатальным затруднением: вот это надо так, вообще по жизни, но по большому счету – не особенно надо.

Вот какое нужно общее образование каждому человеку? И что это значит – образованный человек? Зрелый – в смысле готовый ко многому, готовый самостоятельно жить? Это, между прочим, капитальнейшая проблема. Мир этого разрешить не умеет. Совершенно очевидно, что глубже всего отвечали на этот вопрос в таких сообществах, где образование не было сугубо функциональным, где оно не получалось исключительно для того, чтобы красиво, богато и легко жить. Где образование рассматривалось как что-то самодостаточное, как ценность, которая позволяла непреходящим образом удивляться тому, что звезды на небе светят, и мир не разрушается. Вот от этого удивления появлялось не одно поколение античных философов. И Аристотель, будучи представителем четвертого (если говорить об афинской философии)  поколения учеников – он был учеником Платона, который был учеником Сократа, а тот учился у Анаксагора, - вот, четвертое поколение учеников, хотя по возрасту там не 20 и 30 лет, как между детьми и родителями, - вот они на этом удивлении и воспитывались. И Аристотель еще пишет, что всякая философия начинается с удивления. Это его слова. А удивлялись до него все вот эти люди. Это очень мощный заряд обретения чего-то настоящего в жизни. Того, что не тлеет, несмотря на то, что жизнь тленна и полна случайных обстоятельств.

Вообще, мы уже упоминали, что Греция – это весьма своеобычное состояние человечества. И эта чудесная цивилизация была уделом очень немногих людей. Афины насчитывали несколько десятков тысяч человек, и афиняне бдительно следили за тем, чтобы число афинских граждан не возрастало. Они не были злыми людьми, у них редко было много рабов, периодически этих рабов отпускали на свободу, но чтобы человек приобретал статус гражданина в Афинах – это была большая редкость. Выпереть из Афин того, кто слишком заносится – это – пожалуйста! Остракизм. Даже не за сто первый километр, а вообще. Причем, как известно из истории Греции, зачастую такой процедуре подвергались знатные и известные люди, в том числе и национальные герои.

А вот повторить эти самые Афины, хотя бы в том или ином виде, у мира получается чрезвычайно плохо. Тут же возникает вопрос: а кто за это удовольствие платить будет? А между тем, система образования, то есть система становления взрослого человека, которая позволяет ему утвердиться в том даре жизни, который у него есть (утвердиться - это означает не чувствовать себя ущербным),  - эта система образования должна ему это позволять.

Ну, а что мы имеем? С одной стороны, образование традиционное, классическое, которое несет на себе следы античности, которое давалось в школах и в университетах, в элитных, по крайней мере, заведениях, ради того, чтобы человек что-то понял о Боге и мире в целом, - такое образование было, и именно из такого образования вырастали крупные мыслители Средневековья, и потом, по инерции, Нового времени тоже. Но из такого образования постепенно получаются функциональные формы образования. Скажем, в Америке. Дело доходит до смешного. Когда какой-нибудь литературовед, на вопрос о том, как он, специалист, скажем, по Фолкнеру, находит некий круг идей, выраженный в романах этого автора, - он на голубом глазу отвечает, что он вообще-то да, специалист по Фолкнеру, но по его рассказам, а не по романам. Поэтому насчет романов у него нет своей точки зрения. Ну, скажем, в Европе такая ситуация пока еще невозможна, но принцип вот такой приблизительно. Когда ты в первую очередь не физик, химик, биолог, филолог, историк - а физик чего-то. Ну, понятно, что физиком всего, наверное, быть нельзя. Но быть в первую очередь физиком низких температур, который во всем остальном себя утвердил как не специалист, - это, согласитесь, какое-то выпячивание чего-то одного в ущерб всему остальному, в соответствии с известным афоризмом Козьмы Пруткова: «Специалист подобен флюсу». Так вот, как, вообще говоря, непривлекательно выглядело бы человечество, где у каждого из нас был бы раздут флюс в одну сторону, так же непривлекательно выглядит вся хваленая европейская система образования.

А выходов из нее самой как таковой всего два. Или она окончательно расползается по таким функциональным каналам, и чем дальше, тем больше дробиться. И физик низких температур – уже не просто физик низких температур, а эти низкие температуры тоже уже как-то поделятся, потому что знание экстенсивно, оно неисчерпаемо.  Поэтому рано или поздно выясняется, что там, где оно дробится на более мелкие части, возникнут специалисты нового поколения, и они будут считать, что в нормальной ситуации не может быть физика низких температур. Может быть физик температуры, близкой к абсолютному нулю, или же температуры чего-то посреди. Причем для физики это еще не так смешно, как, например, в гуманитарной сфере. Ну, вот зачем, если так подумать, нужен специалист по Достоевскому,  если он ничего другого в сферу своей основной деятельности не включает? Я понимаю, что может быть специалист, в сфере интересов которого – в первую очередь - мировоззрение Достоевского на фоне литературы как феномена человеческой деятельности как таковой. Это понятно. Но вот есть такие замечательные термины, могу поделиться: толстовед, достоевед, чеховед и так далее. Да, на полном серьезе. Достоевед – это тот, кто ведает Достоевским. Это, может, нам смешно, а достоеведам не смешно, и толстоведам тоже. Там, правда, среди толстоведов, поскольку Толстых было несколько, там дополнительный ранжир приходится вводить.

То есть такой подход в образовании и в воспитании в целом порочен. Он не может способствовать формированию целостной личности. Хотя, конечно, специализация – это фактор в современном мире, без которого не обойдешься, который дает много плюсов. Но как избежать минусов, причем, существенных? Этот вопрос остается открытым. И если даст Бог, мы еще поговорим об этом на наших предстоящих встречах.

-----

И последняя церковно-историческая часть нашей телепрограммы.

Прежде, чем говорить о трудах Иринея Лионского, давайте немного коснёмся Маркиона – сие нам может помочь проникнуться, так сказать, атмосферой эпохи церковных учителей.

Родился Маркион скорее всего, где-то в 85-м году на юге Черного моря, в городе, который называется Синоп. Быть может, кто-то знает эту местность по русской военной истории – Синопская битва такая была. Его отец, видимо, был епископом Синопской церкви.

Маркион много путешествовал по Малой Азии. Встречался в том числе и с Поликарпом Смирнским. В какой-то момент он появляется в Риме и основывает там свою школу – это первая треть второго века. Там же была написана и его книга под названием «Антитезы». Но главное произведение Маркиона - это «очищенный», так сказать, Новый Завет. Сам текст последнего до нас не дошёл, однако, по крупицам он восстановлен выдающимся церковным историком 19-го столетия Адольфом Гарнаком. Каким методом? Поскольку противники Маркиона во множестве цитировали его труды, дабы подвергнуть его уничтожающей критике, вот по этим цитатам недругов Гарнак и восстановил текст Маркионова Евангелия – ювелирная, надо сказать, проделана работа.

Что в данном случае значит «очищенный текст», от чего Маркион его очищал? От влияния иудейства. Все евангельские упоминания, связанные с Ветхим Заветом, Маркионом удалялись.

Мы сейчас не будет говорить о том, что это неправильно. Во всяком случае, им была проделана самая первая критическая работа над текстом Нового Завета. Он создал некий компендиум, как и Татиан с его Деатессароном, который четыре Евангелия свёл в одно. Но Маркион пошёл дальше, он попытался убрать нехристианские элементы из Нового Завета. Например, слова из Евангелия от Матфея: «Не нарушить закон Я пришел, но исполнить», - следовало убрать, потому что это явно иудейская интерполяция, и это противоречит не только Павлу, но и практически всему Новозаветному корпусу, разве что, кроме Иаковлева послания.

Здесь мы вынуждены говорить с Вами о фундаментальной напряженности между иудейской и эллинистической трактовкой христианства уже в 1-м веке, и эти, на самом деле, противоположные позиции до конца не согласуемы. Вот как можно примирить утверждение Павла: «Если закон оправдание, то Христос напрасно умер» - с тем же - «Не нарушить Я пришел закон, но исполнить»? Это проблема фундаментальная. И тут Маркион не растерялся. Его работа для того времени оказалась совершенно небывалым и огромным делом. Он провел вот такое очень сильное текстологическое и критическое исследование и тем самым предвосхитил то, что произойдёт в церковной исторической науке и в текстологии только в 17-м, а скорее даже, в 19-м веке.

Второе. Маркион попытался создать некое новое христианское общество на базе своего же богословия. То есть, он захотел реально осуществить христианство во всей его полноте, так же, как делал Монтан и его сторонники. Он видел и чувствовал, что христианство заторможено Ветхозаветным законничеством, будто с якорем на шее уничижается иудейскими элементами, и он как бы объявил войну этим старым мехам. Причём, здесь надо подчеркнуть, что Маркион не был антисемитом, и его позиция не обуславливалась какой бы то ни было ненавистью к иудаизму. Просто он констатировал вполне справедливый факт несовместимости христианства и иудаизма, закона и Благодати. И вот он стал пытаться осуществить христианство во всей его полноте. Не уничижённое христианство, не замутненное какими-либо влияниями, а чистое, светлое и по-настоящему новое. Он пытался вывести, Кто и что, собственно, есть Христос. То есть его задачей было пробиться через толщу преданий о Христе до самого Христа. Помните мысль Булгакова на эту тему в «Мастере и Маргарите»? Когда Иешуа Га-Ноцри с ужасом смотрит на то, что пишет Левий Матфей. Булгаков-то был сыном профессора Киевской духовной академии, у них была очень хорошая библиотека, и книги соответствующие. А критический анализ текстов с 19 столетия развивался достаточно динамично, хотя и с запозданием на 17 веков по сравнению с Маркионом.

И вот он пытается такое чистое, с его точки зрения, беспримесное христианство осуществить на практике. Основал свою особую церковную организацию.

Какие были особенности? Скажем, у него женщины крестили. Для тех времён – это, такой, смелый шаг. Отличался весьма толерантным отношением к нехристианам, хотя к себе самим члены его общины были строги – образ жизни вели спартанский. Нравы их отличались особенной простотой. Ну и надо бы подчеркнуть – сам Маркион был человеком необыкновенно обаятельным.

Ещё раз подчеркнём, Маркион необыкновенно остро и сильно ощутил противоречие между этикой Моисеева закона и Новозаветной свободой во Христе, меж нагромождениями уймы правил и предписаний и христианской любовью. И он не пытался сглаживать и маскировать это противоречие, а заострил его до предела. В этом отношении он был доблестным бойцом на стороне первомученика Стефана и Павла апостола.

Остановимся, давайте, на этом, и если даст Бог, продолжим наши церковно-исторические размышления в следующий раз. Всего доброго.