Многие сетуют, что де, нет единства и согласия между христианами – множество конфессий, деноминаций, сект. Ни единоначалия, ни единомыслия. Да, очевидно, что это не есть хорошо. Ну а если бы все христиане, вдруг, очутились бы в одной церковной структуре, стали одинаково думать, однообразно себя вести – это что, было бы лучше? Вряд ли, скорее сие оказалось бы кошмаром. о.Яков Кротов несколько слов об этом.

Я.Кротов:

- Среди разных современных религий, я думаю, самой большой симпатией у большинства неверующих людей пользуется бахая. Бахаулла - мусульманский проповедник 19-го века, его церковь больше всего знаменита своими храмами, в которых символически двери со всех четырех сторон Света, в знак того, что это объединение всех религий. Особенно знамениты Сады Бахая в Святой земле, в храме на берегу моря, которые поражают своей красотой. Сам не видел, но верю. Драма заключается в том, что в храме Бахая, верующим, которые не относятся к Бахаю, им там места нет. Эта открытость, универсализм, сугубо для своих. И есть, я знаю, такие церкви во Вьетнаме, не бахаи, церкви, где объединен культ предков древне-вьетнамских и языческих культур и католические традиции, но ни католика туда не пустят, ни православного. Это очень замкнутая организация. И когда современный человек ждет, что ему создадут церковь, которая будет открыта для всего позитивного, он просто ищет секту, но секту симпатичную и хорошую. Обычно такие надежды связывают с экуменическим движением. Экуменос – это от слова «эко»-дом, и это одно из обозначений церкви, Вселенская церковь, Эйкуменой греки называли регион Средиземноморья, населенный мир, как в России в 17-м веке называлась подсолнечная, а у китайцев - поднебесная. Но надо понимать, что экуменизм - само по себе явление очень сектантское. Он возник среди протестантов в начале 20-го века в Китае, где представители разных протестантских движений из Америки, Швеции, Англии - конкурирующих движений - иногда оказывались буквально на одной улице: пресвитериане, англикане, кальвинисты и т.д., и конкурировали друг с другом. И китайцы смирялись и говорили: «Вы проповедуете, вроде бы, одно и то же, но вы такие разные, так к кому же идти?». И тогда созвали конгресс, который постановил: «Откладываем все наши разногласия, и за рубежом выступаем единым фронтом». Это хорошо или плохо? Ну, как сказать, это хорошо конечно, это лучше, чем лаяться на потеху публики, но все равно это единство волков, которые объединились, чтобы загнать оленя. Извините меня, что я неверующих сравниваю с оленями. Мне кажется, что честнее говорить прямо: ну, есть между нами разница, ну и что? А что у тебя, такое тоталитарное мышление, что тебя смущает наличие многих церквей? Или такое буквальное мышление, что ты думаешь, что единая церковь – это и единая церковная организация? Ты понимаешь, что вот женщины, например, в некоторых вопросах едины, хотя они все разные, и они не все - твоя жена. Но также и единая церковь: для тебя есть в этой единой церкви единственная единая церковь, иди в нее, поищи ее, обрети ее, но не требуй внешней церковной организации единой. Сегодня в экуменическом движении католики не участвуют, как не участвовали и раньше, они себя считают единой единственной церковью, православные присутствуют только в качестве наблюдателей. Это что, предательство заветов Христа? Конечно, нет, это абсолютно нормально. И если говорить о настоящем единстве церкви, то я бы, например, даже испугался, если бы нам, христианам, удалось когда-нибудь объединиться. По-моему, это будет похоже на следующее: вот сделает мама неописуемо вкусные тефтельки с пюре, а потом возьмет миксер и все это смешает в одну кашу. И что это будет? Это будет – дрянь. Единство - не в церковной организации, даже не в догматах, не в том, чтобы одновременно праздновать Пасху и Рождество. Единство только и всегда в любви к Богу и в любви к человеку. И потому я этого боюсь, а многие люди ищут единства, а что любовь - ее вообще нельзя найти, ее можно только любить, а единство взял, изготовил и пошел играть в шахматы или бить морду, пожалуйста! - от тебя уже ничего не зависит. Так вот - единство церкви, единство любви, единство общения, единство надежды, а все остальное, извините, от лукавого. Пошлет Господь организационное единство - спасибо. Я этого не просил, но, если есть – я это потерплю, хотя это довольно мучительно. Не пошлет – ну, тоже спасибо, как-нибудь будем разбираться.      

-------

Прослушивая наш старый видеоархив, мы посвящаем своё время размышлениям о воспитании детей. Давайте продолжим воспоминания о нашем давнем разговоре.

Архив:

- И остановились в прошлый раз мы на том, что появляющийся на свет ребенок, по большому счету, должен вызывать у нас трепет – тем, что он еще такой маленький, а жизнь, которая в нем гнездится, уже потенциально вечная и потенциально личная. То есть, вот это – то, чему замены быть не может, это то, что, если не состоится, спровоцирует зияние в теле человечества. Ребенок должен вызывать трепет, потому, что он растет на глазах - совершенно невидимым образом, и в нем эта тайна жизни совершается, а мы должны содействовать тому, чтобы эта совершающаяся тайна нашла конкретное воплощение, свою индивидуальную реализацию. Мы должны научить его жить ради святости тайны жизни, мы должны научить его вещам, которые сами-то понимаем с трудом: свободе от обстоятельств, и в конечном итоге, от греха как такового; творчеству как бескорыстному восхищению тем, что все возможно, и все исполнимо; любви, наконец, которая нам говорит, что нет преград между людьми, и все настоящее действительно выполнимо еще и поэтому. Мы должны создавать этому чаду мир, в котором изначально так светло и красиво, что он, еще будучи младенцем, каким-то мистическим образом внутри себя бессознательно сможет различать настоящее от нежелательного, и внутри себя отталкиваться от какой-то темноты, которой он действительно инстинктивно сторонится. Это колоссально трудно, с одной стороны. Но именно это и захватывает, по идее, человека целиком, это не может надоесть, это не может быть скучным. Да, это трудно, но это ведь очень благодатно – жить в ореоле такой всепронизывающей тайны, которая, тем не менее, осязаема и на глазах у тебя совершается. Более того, когда это у тебя на глазах, ты учишься любить по-настоящему, отрывать от себя, хотя бы, как бледная тень Господа Бога, ради вот этой священной тайны в таком маленьком существе. И не просто из инстинкта, что это плоть от плоти моей. Ведь из инстинкта, всякий нормальный родитель готов ради своего чада на все. По крайней мере, так кажется, если представить критическую ситуацию, когда речь идет о тяжелом выборе, например, свою жизнь отдать или им пожертвовать. А здесь очень часто приходится жертвовать не жизнью или куском хлеба, а чем-то невидимым. Кусок хлеба от себя оторвать легче - это в ситуации, когда есть выбор: ребенок останется голодным, или ты. Трудно, но существенно легче. А отрывать от себя свою инерцию одиночного существования, ради того, чтобы не с трехлетним очаровательным пупсиком, а каким-нибудь 12–13-тилетним сорванцом проводить часы, по видимости, бесплодного общения – это жертва, которая выглядит бессмысленной, потому что кажется, что результатов никаких нет. Результаты, может быть, проявятся лет через десять. А, может быть, и вовсе не проявятся у тебя на глазах. Может быть, они проявятся тогда, когда тебя не будет, но останутся воспоминания об этих часах, и когда не будет того, кто эти часы обеспечивал. На такое-то человек реально мало способен.

Заниматься ребенком больше – сама по себе эта фраза очень стереотипна. Любой психолог или педагог вам скажет, что ребенком надо заниматься, и как можно больше. Весь вопрос: когда вы больше будете проводить с ребенком времени, то чем вы будете заниматься? Ясно, что, в основном, приходят в голову банальные какие-то вещи,  например, что вот, ребенок месяцами не бывает за городом, потому что родители никак не выкроят время, чтобы его туда свозить. Но это типичный случай, сплошь и рядом повторяющийся в семьях, где родители очень заняты, не об этом речь. А если ребенку пока ничего не интересно? Что интересно ребенку двух лет? С одной стороны, ему интересно все. И его надо уже какими-то интересами подпитывать,  чтобы эти интересы в нем набухали. Вот их еще нет, они потом появятся, но каждый ребенок – мало того, что тайна, он еще и эмпирически ограниченное существо. Какие-то способности есть, каких-то нет, какие-то очень скрыты. Он к чему-то тянется инстинктивно, а к чему-то не тянется. Потому что вот он такой. В том числе и потому, как думают многие, что он родился под каким-то там знаком Рыб, которые в каком-то, там, десятом доме ночевали.

Кстати, если копаться вот в этом, то вы точно проглядите свое чадо. В свое время мне приходилось ломать голову над тем, что астрология какой-то фрагмент реальности все-таки описывает, так, может быть, она как-то полезна в педагогическом плане? И когда я обсуждал это с людьми, которые раньше практиковали астрологию, то мы пришли к выводу, что – нет, даже в этом смысле астрология ничем не поможет. Потому что пока ты будешь копаться во всех этих вычислениях, ты просто проглядишь эту живую «рыбу» со всеми этими причиндалами, домами, знаками и так далее. То есть никак это применить нельзя, вообще никак. Хотя самый факт, что ребенок родился тогда-то – это его эмпирическая, собственно, плоть. Она – такая. У одних – такая, у других – другая, все дети разные. А наша задача – раздвигать его эмпирический горизонт, чтобы он, будучи маленьким, когда он сам еще ничего не в состоянии решить, не в состоянии выбрать и так далее, - наша задача состоит в том, чтобы так раздвинуть его горизонт, чтобы тот имел максимально широкий диапазон.

Ну и вопрос: как двухлетнему чаду диапазон расширять? Он-то и  сказать два слова едва может, и при этом постоянно дает вам понять, что чудесный папа или замечательная мама, которые носятся с ним и ему с ними хорошо, - что они для него цари и боги. И казалось бы, что еще надо?

А надо то, что ему сейчас два года, а через десять лет будет – двенадцать. И эти цари и боги в одночасье исчезнут, поневоле. Потому что у двенадцатилетнего ребенка уже другие кумиры. Если у него и будет какой-нибудь царек или божок, то тот, кто находится где-то высоко, далеко, и одевается, и причесывается совсем не так, как его родители. И вот тогда ему понадобится уже некий внутренний опыт, опыт отношения к той реальности, с которой он пока сталкивается, который будет залогом другого внутреннего опыта, более зрелого, который позволит ему эту реальность преображать в своей жизни. То есть, строить самого себя. А время роста ему отпущено совсем маленькое, короткое. Вот те из вас, которым уже не 20 и не 30 лет, - они хорошо знают, с каким свистом пролетает то время, которое отпущено тебе на рост, на формирование твоего облика. Когда до тебя доходит, что это какая-то третья космическая скорость, хочется начать жизнь сначала. А вот родитель должен обеспечить ребенку этот рост, возможность вот этого периода своего становления, своего странствования по жизни, пока еще зависимым от тебя существом, обеспечить возможность формирования, чтобы его этот вот костяк, хребет позволял ему потом быть решительным, сильным и содержательным в своем выборе. А жизнь перед ним поставит выбор, когда он будет взрослым.

Тут ведь вот еще какая есть вещь. В рамках Ветхого Завета можно было назначить день, свидетельствующий о том, что ты был ребенок, а теперь ты – бар-мицва, «сын заповеди». Это означало,  что ты уже отвечаешь за свои поступки. Например, если ты, не дай Бог, убил кого-нибудь после того, как ты стал бар-мицва, то тебя забьют камнями. Это после 12-13-ти лет, до того за тебя отвечают родители. А для христианства нет никакого бар-мицва в строгом смысле слова, христианского эквивалента этому мы устроить не можем. Воспроизвести нечто подобное можем: сказать, что вот отныне ты, отрок, отвечаешь за себя, но по закону.

А вменить ему в обязанность быть учеником Христовым мы не можем. Это вообще – не та вещь, к которой можно принудить. Закон, как мы помним, все-таки связан с базовыми ценностными вещами. Если человек покушается на какие-то основные принципы жизни, ему просто нет места в обществе. И поэтому, если ребенок не исполняет закон в каких-то своих базовых вещах, это должно расцениваться как патология, и с ним надо срочно что-то делать, лечить каким-то образом, целенаправленным воздействием. А если с ним все в порядке, в целом он нормальный, не ворует, кошек не душит и к оружию не тянется, то ему вменять нечего, но это не значит, что он христианин. И мы не в состоянии для подрастающего человека установить возраст, когда он станет христианином. Христианами должны быть мы. Причем, христианами в собственном смысле этого слова: свидетелями Христа. Так, чтобы для ребенка это свидетельство было убедительным. Но выбор он будет делать сам.

Таким образом, наша задача сделать ему этот выбор не то чтобы легким, но выбором в полный рост, чтобы он не питал иллюзий относительно того, что этот выбор можно обойти, чтобы ему, наконец, было все более или менее понятно с этим выбором в жизни.

-----

И последняя церковно-историческая часть нашей телепрограммы.

Продолжая наш с Вами разговор о монтанизме – ереси 2-й половины 2-го века, отметим такую, не очень броскую, но важную особенность. Ни сам Монтан, ни его сподвижники не проповедовали чего-то особенно нового – того, что вовсе не звучало в Церкви, да и, в общем, ничего ужасного. Но, во-первых – их жёсткий ригоризм, в общем и целом не был свойственен духу Евангелия – дескать, вот только так, и никак по-другому, а во-вторых, какие-то частные мнения и практики, имевшие место и в церковной жизни, абсолютизировались, доводились до крайности и делались общеобязательными, а это уже запах сектантства.

Так вот, значит, в самом вероучении никакого различия между монтанистами и кафолической Церковью не было. Правда, было одно своеобразное мнение у монтанистов – это учение о хилиазме, о тысячелетнем Царстве Божьем – мол, наступит время, вновь придёт на землю Иисус, установит здесь царство справедливости, и Сам будет Царствовать на земле тысячу лет подряд. Мысль, в общем, забавная, но для современников Монтана вовсе не криминальная – среди церковников было полно думающих также. Так вот, ещё раз, весь смысл монтанистского движения лежит не в догматической области, а нравственной.

Тертуллиан кратко излагает содержание проповеди и их настроя. Максимилла говорила: «После меня уже не будет пророчиц, но будет кончина мира». И ввиду близкого светопреставления все братья и сестры приглашаются перестроить на ригористический лад всю свою жизнь.

С точки зрения смены заветов, как мы уже говорили с Вами, Тертуллиан описывает место данного откровения пророчиц следующим образом. Первоначально человечество переживало как бы период детства. Отрочество наступило со времени Закона Моисеева. Христос – это как бы юность. А «последнее откровение Духа» - это уже для зрелых его современников.

Ригоризм монтанистов проявлялся по разным поводам. В частности, они выступали против второго брака, усиливали пост.

Православные, конечно, тоже постились - к концу второго – началу третьего века уже был пост перед Пасхой, разной продолжительности, сие зависело от традиции. Например, в антиохийской церкви пост длился неделю перед Пасхой, включая Великую субботу. Среда и пятница также были днями постными – не в смысле рыбные, а без завтрака – ничего не ели до девятого часа, то есть до наших трех дня. Изредка были и тематические посты, к которым призывал епископ общины по поводу каких-то событий. А вот монтанисты сверх этого ввели еще дополнительные посты, усилили их строгость и настаивали на общеобязательности.

Помимо этого, монтанисты чересчур серьёзно относились к вещам «нравственно безразличным» - ни в Писании, ни в Предании не запрещенным. Ну вот, например, известный в Карфагене спор о платках для женщин. Дело в том, что, по восточной традиции, платок носили только замужние женщины. А монтанисты требовали чтобы и девушки носили платок. Более того, указывали - какой длины должен быть платок. Позже в истории Церкви даже ересь такая была - «платочниками» назывались её представители - это люди, которые настаивали на обязательном ношении платка для всех лиц женского пола. И на одном из соборов Церковью это было признано ересью.

Отношение к мученичествуу монтанистов было сплошь мазохистским - как только начинались гонения, монтанисты стремились к мученичеству, специально нарывались на неприятности, так сказать. Среди православных кафоликов такое тоже встречалось, но это считалось аномалией. Нормальные христиане скрывались во время очередной волны гонений, например, в середине 3-го века Григорий Неокесарийский Чудотворец, ученик Оригена, вместе с общиной бежал в горы. И вот подобные поступки монтанистами категорически осуждались – они считали, что раз гонения им попускает Бог, значит, избегать смерти - это противиться Божьей воле. Православным приходилось оправдываться, они напоминали монтанистам пророческие слова Христа о бегстве от гонений в горы, на что монтанисты отвечали, что де, это касалось прошлых времен, а сейчас, мол, времена «последние».

Далее, монтанисты отказывали в прощении тяжких, с их точки зрения, грехов – не прощали и не допускали к Причастию даже перед смертью. Интересно, что когда Тертуллиан писал об этом в свой «монтанистский» период, он не отвергал того, что Церковь может простить любой грех, ведь сказано же самим Господом: «Кого простите, тому простится». Тертуллиан подтверждал: да, это так, но мы в нашей церкви этого делать не будем из соображений педагогических, чтобы другим страшно было грешить. Впоследствии такого рода рассуждения в какой-то мере усвоены были и православными - относительно практики запрета христианских похорон самоубийц. Мол, чтобы другим было неповадно.

Другими словами, монтанизм – это в данном контексте строжайшее, доведенное до крайности исполнение буквы нравственных норм. Мировоззрение, где есть только черное и белое. Причём, позиция такая была выгодна в полемическом плане. Тертуллиану, как блестящему полемисту, было легко сражаться с православными на сем фронте. Он говорил: православные борются с монтанистами потому, что не хотят строго жить, просто ищут себе послаблений.

В этом контексте для монтанистов наша кафолическая Церковь была не какой-то там неправильной, а, скорее, отсталой, церковью слабаков.

Таким образом, единственное формальное разделение между кафоликами и монтанистами – это отношение к новым пророчествам тех же Приски и Максимиллы. Монтанисты считали их более великими и авторитетными, чем пророчества Библейские, а вот для православных - вообще не представляли никакой ценности. Главное, как мы уже неоднократно подчеркнули, в другом. Монтанисты своим законническим ригоризмом отвергли свободу во Христе. Да, в истории православия также хватает подвижников строжайшего образа жизни, но одно дело - быть требовательным к себе и не посягать на выбор другого, и совсем иное – ставить кого-то в узкие рамки аскезы и мученичества. Остановимся на этом до следующего раза. Всего доброго.