Многие, на первый взгляд, очевидные вещи, на самом деле, таинственны и непонятны, если о них заговорить всерьёз. Школьники младших классов, даже троечники – да, прекрасно знают, что такое электроны, а учёные – вот незадача, не могут дать однозначного ответа. То же самое почти о всём – что такое свет, что есть гравитация, что такое время и пространство, да и вообще, что такое материя? Примерно то же можно сказать и о многих вероучительных понятиях – вот что такое Церковь? Или что значит ЕДИНАЯ Церковь? о.Яков Кротов затронет один из аспектов сего предиката.

Я.Кротов:

- «Верую во единую святую соборную и апостольскую церковь». Если со святостью церкви более-менее ясно, потому что никто не задумывается над тем, что такое святость, и все согласны с тем, что это что-то невидимое, то с единством значительно сложнее. Надо прямо сказать: те люди, которые писали символ веры, были людьми в состоянии войны с единоверцами, они были людьми конца четвертого столетия, которые жили в мире, где вчерашние друзья становились врагами из-за разного понимания священных текстов, врагами - из-за национальных конфликтов. Это была поздняя античность, распад Римской империи, это было похоже на распад СССР, в котором мы живем до сих пор, а там это тянулось больше ста лет. И вот они написали: «Верую во единую Церковь», вопреки тому, что было на деле, по факту. Сегодня мы тоже веруем во единую церковь, но я думаю, что все-таки иначе. Они веровали в то, что из-за множества абсолютно похожих, почти идентичных церквей, их церковь - единственно верная, потому что у нас в символах догматов, в символе веры правильно написано слово «единосущный». Для русского уха различия практически неслышно. Для нас единство церкви не в том, что мы единственная из многих похожих друг на друга церквей, как в детской сказке, где перед ребёнком злой волшебник выстраивает десять его матерей, и он должен своим любящим сердцем определить, которая из них его настоящая мать. Нет. У нас проблема в другом. Хорошая, здоровая церковь всегда разнообразна, она разная. Проблема в другом, что мы видим католическую, православную, протестантскую церкви, и мы понимаем, что главное различие не между православием, католичеством и протестантизмом, так было еще и сто лет назад, когда мир был поделен на империи, мир был поделен на регионы, где господствует та или иная церковь – имперская, государственная. Сегодня иначе: мир - это бесконечное разнообразие людей, государства из империй превратились в нечто вроде ЖЭКов или ДЭЗов. И это нормально. И я думаю, что мы идем к тому, что эти ДЭЗы объединятся или исчезнут вообще. По-другому будем распределять и организовывать свою жизнь. Но в этом мире есть войны, в этом мире есть несправедливость, нищета. Можем ли мы сказать, что для нас водораздел проходит между православием и католичеством, а не между теми православными и католиками, которые за войну и теми православными и католиками, которые против войны. Конечно, последнее важнее. В конце концов, если я стою на улице, и по ней идет враждебная вражеская армия, мне совершенно наплевать, что в этой армии есть и православные, и католики, и протестанты, как это было с армией гитлеровцев, мне важно, что это армия, любой солдат которой, исполняя приказ, может застрелить меня или моих родных. Да, я православный, но я бы не хотел стоять храме вместе с православным нацистом. То же самое, вот к какой больной точке современности мы не прикоснемся, мы прежде всего спросим не о том: «Вот ты православный или католик?», а спросим: «Вот ты за то, чтобы запрещать аборты или, ладно, пусть будут, и ответственность на тех, кто их делает?». Человек ответит. И дальше мы выбираем себе друзей так: я, может быть, и католик, но православный, который за запрет абортов, как и я, мне будет ближе, чем православный, который за свободу. И наоборот. Оказывается, что вчерашнее важнейшее разделение догматически, второстепенно по отношению к нравственному. Решить эту проблему можно, сказав, что догматы подразумевают одну единственную нравственность: никакого спора об абортах быть не может. Ну, допустим, возьмем вопрос помельче: война. Что, и здесь вопросов быть не может? Так ведь спорим же, граждане судьи, мы спорим, какая война несправедливая, какая справедливая, мы даже спорим о том, имеет ли право христианин служить в армии, или христианин должен быть пацифистом и тогда уже выбирать альтернативную службу, а то и идти в тюрьму, даже если это патриотическая война за его родину, даже если это война за освобождение мира от фашизма, что бы мы сейчас не вкладывали в слово «фашизм». Нет единства церкви, нет и, видимо, не может быть, нельзя добиться единства церкви, совершенствуя единомыслие в своих церковных рядах, будет ложью и самообманом провозглашать единой церковью какой-то огрызок, который мы получили, если выкинем из церкви всех, кто не согласен с нами по тем или иным вопросам. А такие церкви сейчас есть, церкви, которые воображают себя единственно единой и святой и, в которой может быть 20-30 человек. Простейший пример из известных нам - отец Серафим Роуз, его книги о православии были очень популярны в 90-е годы, а сейчас почти забыты, как и в Америке, где он жил. А ведь он, строго говоря, даже не был православным, он ушел из православной церкви, грубо говоря, потому что он был ригорист, фанатик, я бы даже сказал, ханжа. Его можно понять: обычный американский студент, который из протестантской семьи пошел искать Бога, нашел - сперва в индуизме, потом в буддизме, потом врезался в православие, как самолет в гору. Гора не очень пострадала, но самолету пришлось плохо: он заморил себя постом, в сущности, до смерти. Мы такого церковного единства хотим? Конечно, нет. Поэтому про единую церковь и говорится, что мы в нее веруем. Мы ее не видим, мы ее не осязаем, это предмет нашей веры. И как Христос является в мир через верующих людей, выполняющих заповеди Христовы, так и единство церкви является в этот мир не через заверенные государством документы и уставы, а через верующих, живущих единой церковной жизнью. А уж как это, друзья мои, это без Бога не решить. И мое дело, как катехизатора, подвести вас к Богу, показать на Него, показать на вас и сказать: без Него не выйдет, - только прикрываясь Его именем, не получится. Поэтому вновь и вновь каждый день снимайте с себя всю одежду церковную и все, оставайтесь голенькими перед Богом, слабыми, мерзнущими и трепещущими человечками, и просите Его, чтобы Он одел вас в одежду единой святой и соборной апостольской Церкви. Это одна одежда на все человечество.

-------

Воспитание детей – Библейский подход к этому. Пока что речь идёт о Ветхозаветных принципах воспитания чад. Давайте продолжим прослушивание нашего старого видеоархива по данной тематике.

Архив:

- Ветхозаветная этика пронизана идеей служения Богу. Человек – это слуга Божий, он находится на службе у Самого Бога, и поэтому в Ветхом Завете акцент в большей степени ставится на эту вот идею постепенного приучения ребенка к каким-то заданным нормам служения Богу. Следовательно, как мы отмечали с вами, там, где есть эта система приучения, привыкания к закону Божию, будет в большей степени присутствовать жесткое, авторитарное воспитание, воспитание с элементами строгости, такого, целенаправленного воздействия. Как сказано в Притчах, тот, кто жалеет розги для сына своего, тот ненавидит его.

Хотя, как мы с вами подчеркивали, основной пафос Ветхого Завета связан, в первую очередь, с тем, что эта система наказаний, в том числе и физических, осуществляется, в конечном итоге, для того, чтобы вот этому чаду в дальнейшей жизни было хорошо. А хорошо ему может быть только в том  случае, если он станет достойным членом народа Божия, тем человеком, который хорошо и правильно умеет применять закон Божий в своей жизни. Минус Ветхого Завета, как мы с вами отмечали, его несовершенство – в некоторой ущербности тому свободному творческому началу, ради которого и существуют сами ветхозаветные правила. Вот нельзя того, и нельзя того, а вот это – правильно, и еще вот это надо, и так много чего. Люди Ветхого Завета, в стремлении выполнить предписания закона, часто не задумывались, а ради чего эти законы следует выполнять, а зачем, собственно, я должен это делать, и почему вот то и то мне категорически запрещено. Зачастую подобные вопросы повисали в воздухе, если они вообще возникали. «Бог запретил» - это, конечно, веский аргумент. Но почему Он запретил? Предположим даже, я послушный человек и в жизни не нарушу Божьих повелений – зачем мне неприятности, с Богом шутить не стоит. Но эта моя праведность не очень добровольна. Вот поступать правильно не потому, что ты боишься наказаний, и не потому, что ты ждешь выгоды или награды, а потому, что ты просто хочешь так себя вести, тебе так нравится, - вот это уже совершенство, которое будет более свойственно Новому Завету. Хотя, по большому счету, даже мы с вами, живущие в третьем тысячелетии от Рождества Христова, далеки от совершенства. По духу мы живем, скорее, в Ветхом Завете, и это еще в лучшем случае.

Итак, что мы имеем в Ветхом Завете? В Ветхом Завете мы имеем такое промежуточное состояние, когда достаточно много времени приходится уделять такому воспитанию, в форме очевидных, хорошо просчитанных видов воздействия, достаточно простых по своему содержанию, надежных, которые должны гарантировать при прочих равных условиях некий устойчивый результат, с одной стороны. Но этот устойчивый результат все-таки в значительной степени будет касаться преамбулы жизни. Вот человек вырастет добропорядочным, благовоспитанным, знающим, что почитание закона – это верховная норма, которая предполагается вообще почитанием Бога. Но что с этим человеком будет дальше, как исполнится на нем некий принципиальный закон – это в очень значительной степени загадка, до которой Ветхий Завет очень часто не доходил. Просто руки не доходили.

Но с другой стороны, Ветхий Завет выработал очень устойчивую систему воспитания. Причем нередко настолько устойчивую, что христиане, особенно не золотого века церковной истории, ее норовили воспроизвести, думая, что именно это и есть то, что нужно в идеале. А это, как мы с вами говорили, еще только преамбула.

И еще один важный момент, который мне хотелось бы подчеркнуть: что все-таки в рамках ветхозаветного воспитания каждый появляющийся на свет ребенок воспринимается, в первую очередь, как свой. Конечно, первенец принадлежит Богу, это мы знаем. Но тут, как с десятиной – раз десять процентов ты отдал, то все остальное - твое. Так же и с первенцами. Первенец посвящен Богу, это особое чадо, напоминание о том, что ты связан с Богом. Но остальные, в общем, твои, на них исполняется благоволение Божие к тебе. Ну, а то, что в рамках Ветхого Завета умножение жизни, и следовательно, умножение потомства всегда воспринималось как благословение Божие, благословение того, кто достоин, - это, наверное, и комментировать не надо. Самый дух и буква завета с Авраамом, в чем состоит? «Тебя умножу, и потомство твое, как песок морской». Собственно, умножающийся народ Божий – это свидетельство того, что все идет как нужно, что число исполнителей воли Божией растет, и если вот это число исполнителей растет в пределах твоей семьи, и все более-менее хорошо, значит, так оно и должно быть. В этом заветы исполняются.

Но такая позиция – ведь она и провоцирует взгляд на себя, как на некоего хозяина жизни. Конечно, ты хозяин, подчиненный главному Хозяину жизни, Богу, Который над тобой. Ты у Него на службе, да. Но вот коли это так, то вся остальная часть твоей семьи, часть твоей жизни – она в твоем распоряжении. Тут ты должен сам много чего сделать, много чего осуществить для того, чтобы распорядиться этим даром Божиим соответственно закону, соответственно тому, как надо жить.

Поэтому, скажем, у системы ветхозаветного воспитания есть перспектива, безусловно. Ты должен вырастить достойного члена народа Божия, на котором должно исполняться пророчество Аврааму об умножении его сынов. Но вот эта перспектива достаточно относительна. Получается, в некоторой степени, что ты сделал свое дело, а потом наступит момент, когда сын будет делать свое, и будет почитать своих родителей, и чем лучше ты делал свое дело, тем больше твоему сыну захочется почтить родителей в старости, которые исполнили свой долг.

Но вот каких-то конечных вещей ветхозаветная идея воспитания предложить не может. Она слишком вписана в то, чтобы заниматься практической жизнедеятельностью своего народа. Это то, что в некоторой степени роднит ветхозаветную идею с тем, что происходит в родовом сообществе. Роднит – это не значит, что воспроизводит, это не значит, что тождественно, но похоже.

Нам с вами, вообще-то говоря, дальше будет сложно разговаривать, потому что мы находимся сейчас в обществе, в котором очевидны громадные пробелы в системе воспитания. А вот ветхозаветное воспитание, в силу того, что мы уже успели сказать, отличается очень большой целостностью. Собственно, целостность – это его предназначение: вся твоя жизнь – это, в первую очередь, исполнение Закона, следовательно, воли Божией. Высокие образцы премудрости, как Экклезиаст, который много видел и много чего скорбного постиг, в том числе и то, что «Сердце мудрых - в доме плача, а сердце глупых - в доме веселья», - и невзирая на все это, он делает такой конечный вывод из всего им сказанного: что подобает Господу Богу поклоняться, и Его Одного слушаться, и Его Одного почитать во всем. И чем глубже человек проникается этим, тем ему же лучше.

Вот это – чрезвычайно важное завоевание ветхозаветного взгляда на вещи: что жизнь очень целостна. Самостоятельная жизнь, за которую ты несешь всю полноту ответственности - она целостна, она должна быть собрана в Бога, в Его волю и в Его Закон.

Но мы с вами точно так же помним, что поскольку в рамках Ветхого Завета жизнь все-таки относительна, она имеет свое начало и свой конец, и это было главное сокрушение, вы помните, всей ветхозаветной премудрости. Что вот мы должны быть привержены нормам незыблемым, но мы-то сами как трава, как цветок полевой, ты сегодня есть, а завтра ты увял, а послезавтра тебя нет, и дней жизни нашей – 70 лет, а при большей крепости – 80 лет, и труд, и болезни. И все это накладывает отпечаток на то, что при всей своей целостности эта система воспитания относительна в том смысле, что человеку трудно себе представить такую конкретную форму жизнедеятельности, которая имела бы непреходящую ценность. Непреходящую ценность имеет сам факт твоей принадлежности к народу Божию. Непреходящую ценность имеет то, что исполняется воля Божия и на тебе тоже, а потом - и на детях твоих. То есть непреходящим является то, что не является, в конечном итоге, полным твоим достоянием.

И получается, что в этом смысле момент личностный в идее ветхозаветного воспитания занимает место подчиненное. Личностность присутствует, но подчиненным образом, в идее ветхозаветного воспитания. Вынужденно, потому что сама по себе личностность переживается как некая временная вещь. Ты есть, но тебя не будет. Не настало того времени, нет того Откровения, в рамках которого тыесть незыблемая ценность. Незыблемая ценность, получается, - это закон и жизнь, осуществляющаяся в этом законе. Но жизнь, для которой ты – некая преходящая ее часть. Чувствуется еще одно созвучие с родовым сознанием. Только в рамках рода ты – прямая функция рода, а здесь ты в какой-то степени можешь быть функцией закона. То есть, с одной стороны, без закона невозможна твоя полноценная жизнь, но полноценность твоей жизни – это тоже временное явление. А закон вечен и непреходящ.

И вот здесь есть такой трагический разрыв, который, как мы с вами знаем, преодолевается уже только в рамках Нового Завета.

-----

И последняя, церковно-историческая часть нашей телепрограммы.

Начало 2-й половины 2-го века, Фригия. Здесь появляется церковный учитель по имени Монтан.

Но сперва несколько слов по географии. Фригия - это внутренняя область нынешней Турции, тогдашней Малой Азии. От тех фригийцев сегодня остались разве что фрагменты национальной одежды французов, потому что сейчас, конечно, там ислам. Да и в те времена Фригия была достаточно захолустной провинцией. И это одна из отличительных особенностей монтанизма, рознящей его от происхождения иных гностических ересей, которые, практически, все появлялись в крупных духовных и культурных центрах того времени – в Риме, в Антиохии, в Александрии. А это - глубочайшее захолустье.

Фригийцы были очень сдержаны по нраву, весьма суровы. Требовательны к себе самим, и ригористичны по отношению к окружающим. Христиане неплохие - люди честные, но очень угрюмые.

О самом Монтане мало что известно, потому что, вообще, сочинения людей, которых впоследствии назвали еретиками, уничтожались. Мы знаем о нём в основном по цитатам его оппонентов, из которых можно заключить, что человек этот был озабочен двумя духовными проблемами – с одной стороны, падением нравственногоуровня христиан, такой вот христианской теплохладностью. Он высказывал своё недовольство приспособленчеством к миру сему, и считал, что христиане должны жить значительно скромнее. Сразу заметим, что это сильная сторона его учения. То есть практически его пафос был понятен очень многим людям, особенно людям правовой культуры, которые менее спекулятивно, а более практически смотрели на христианскую жизнь. Однако, с другой стороны, ригоризм всегда чреват крайностями и в этом смысле нежизнен.

Второй момент, на который обратил внимание Монтан – это угашение пророчеств в Церкви. Роль пророческого служения ко 2-й половине 2-го века стала, скажем так, весьма эпизодической,  тогда как в век апостольский была центральной – «Дух Святой – дух пророчественный». И для Монтана то, что христиане готовы были обходиться без Божьего Откровения, без пророческого служения, казалось страшным падением Церкви.

Ну вот, давайте попытаемся хоть немножечко воссоздать пафос его учения, что не так просто - ещё раз подчеркнём - узнать о нём можно лишь от его недругов.

Итак, Монтан выступает с проповедью «нового откровения Духа Святого к Церкви». Нерв учения Монтана, так сказать, состоял в том, что Дух Святой требует гораздо большей праведности в жизни христиан, нежели чем та, которой те живут. В общем, правдоподобно – всегда и о любом из нас можно сказать, что де, ты недостаточно хорош.

Каков был Монтан и его сподвижники? В описаниях современников наблюдается как бы такая двойственность. Для кого-то это личности мрачные, но кто-то смотрел на них, как на вдохновенных пророков. Епископы соседних малоазийских церквей были встревожены этим новым движением, и сразу же вступили с ним в борьбу.

Но надо бы проверить – а может и действительно пророчества монтанистов - глас Божий – не оказаться бы Богоборцами. Или всё-таки никакие это не пророчества, а брюзжание зануд или бред сумасшедших?

Сразу отметим, способ получения монтановских пророчеств – это - транс, экстаз, как бы выхождение из себя пророков и пророчиц. К слову говоря, большинство там были женщины, хотя бы потому, что главными пророчицами выступали Приска и Максимилла. Впоследствии присоединился к монтанизму и Тертуллиан, который кое-что об этом писал. В частности, воспринимая историю спасения как цепь заветов – ну там Новев Завет, Аврамов, Моисеев, открывший эпоху Закона. Есть эпоха откровения Сына Божьего – Иисуса Христа, а сейчас, мол, эпоха Духа Святого. Такой взгляд также подкреплялся ими пророчеством Иоиля: «Изолью от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши» (Иоил.2,28).

Сам Монтан свое обращение к христианству ознаменовал особой ревностью. В частности, раздал всё свое имущество бедным. И ядро монтанистов было вот такого же рода. Среди них ещё называют двух исповедников, которые были мучимы за Христа и не отреклись – Александра и Фемисона, т.е., это такие показательные моменты, заставляющие нас относиться к ним, как минимум, с уважением. Вещания же Монтана и пророчиц аккуратно записывались и становились широко известны.

На каких основаниях Церковь поначалу подозрительно относилась к монтанизму, а затем и враждебно? Сомнение вызывала подлинность новых пророчеств, и какого они духа - от Бога ли или от дьявола?

Соседние епископы были убеждены в последнем, даже пытались проводить сеансы экзорцизма над монтанистами – изгонять демонов со своих оппонентов. Вычитки, так называемые, не помогали, посему оставалось только два теоретически возможных варианта. Коль пророчицы демонами не одержимы, значит, у них с головой того – крыша поехала. Глупцы – что с них возьмешь!

Но так думали не все. А вдруг и вправду эти пророчества от Бога? И надобно сказать, сочувствующих сему движению в Церкви было достаточно, особенно на Западе. Вплоть до 8-го века просуществовал монтанизм - император Лев Исавр его запретил – указ издал соответствующий. Хотя, конечно же, от подобных распоряжений не сильно много толку. Запрещать идею, мировоззрение – занятие неблагодарное.

Остановимся, давайте, на этом и, если даст Бог, продолжим наши церковно-исторические размышления в следующий раз. Всего доброго.