Продолжим, давайте, сегодня наши с Вами рассуждения из цикла о христианской нравственности. Собственно говоря, пока что мы как бы издали заходим, касаясь ещё дохристианских этических установок. Ведь вопрос - «в чем смысл жизни?» - извечен, стар, как весь мир.

Одни говорили, что смысл - получить в жизни максимальное количество удовольствий. Другие утверждали, что смысл жизни заключается в пользе. Делать нужно только то, что полезно. Третьи настаивали на том, что – главное - в человеколюбии, дескать, нужно творить как можно больше добра, приятного другим, помогать друг другу.

И мы с Вами не спорили со всем этим - любой из нас не чужд ни одному, ни другому, ни третьему. Все мы любим, когда нам хорошо, когда испытываем удовольствие от того или другого. Но, как мы уже убедились с Вами – если принцип удовольствия положить в основу жизни, то в конечном итоге ничего не получается – чем больше мы гоняемся за удовольствиями, тем реже они нас посещают.

И полезные вещи мы так же стараемся делать, понимая, что полезность - это хорошо. Но, опять-таки – звёзды изучать полезно или нет – практической пользы от этого ведь нет. А Достоевского читать? Разве здоровье прибавится от этого? То есть, как мы говорили с Вами, в жизни есть много ценных вещей, которые смысла практического не имеют и т.д.

Доброта, отзывчивость? Это уж казалось незыблемая ценность. Однако, помогая другим, довольно часто можно способствовать развитию психологии иждивенчества, а то и полной деградации человеческой личности; он привык, что о нем заботятся, и только этого и ждет.

Ну и ещё есть один принцип, в котором люди видят смысл жизни. Это счастье. В философии этот принцип называют  эвдемонизмом. Буквально – «благодушие, благодуховность». Это уверенность, что всё в конце концов должно быть хорошо. Об этом мы так же когда-то говорили:

Из архива:

Принцип – человек рожден для счастья, как птица для полета. Есть среди нас люди, которые не хотят быть счастливыми? Надеюсь, что нет. Но разумно ли видеть смысл жизни в том, чтобы всю жизнь стремиться к счастью и только к счастью?

Начнем с того, что счастье каждый понимает по-своему.

Вот, скажем, смотрит одна персона на другую и говорит: «Слушай, завидую я тебе белой завистью – счастливый ты!». Ну, и дальше перечисляются признаки, чему, собственно, завидуют: семья у тебя замечательная, работа интересная, обеспечен неплохо, здоров… В общем, все хорошо. Счастлив ты… Но второй человек может на это возразить:  «Да нет. Вот у Сидорова – это счастье, а у меня что… Все это банальность, норма…». Ну, и перечисляет, чего ему еще для счастья не хватает. На что завистливый думает про себя: «Почему в этом мире все так несправедливо устроено, что даже счастливыми оказываются те, кто этого недостоин, потому что не ценят. Вот если бы у меня была хотя бы половина того, что есть у Петрова, я был бы на седьмом небе от счастья. Так ему этого мало, и еще чего-то не хватает!».

Словом, признаки счастья вроде бы всем нам известны. Хорошая семья, понимание, друзья, благосостояние, интересная работа… В общем, этот реестр признаков счастья можно дополнить, чтобы он не был шибко банальным, но этих признаков не так много. Пусть. не пять – ну, пятнадцать, вряд ли больше. И что же, если у человека в жизни есть все эти признаки, он счастлив?..

Я могу расписать состояние счастливого человека с моей точки зрения, более того, могу расписать так, что все или почти все люди на свете согласятся с тем, что хорошо, чтобы все это в жизни было. В том числе и самые духовные христиане скажут, что замечательная семья – это действительно очень хорошо. Интересная, насыщающая трудовая деятельность – тоже очень хорошо. Причем счастье – это то, к чему можно стремиться, затрачивая усилия, - тут гедонизмом нас не проймешь, потому что я понимаю, что счастье не может быть с завтрашнего дня и на всю жизнь, а надо потрудиться. Та же хорошая семья требует больших трудов: надо узнать друг друга, не быть друг другу чужими, массу душевных сил затратить… Но вот я понимаю, что счастье – это то, что дается трудами, и я к нему стремлюсь. Надеюсь, что настанет время, когда у меня основная часть из этого списка признаков счастья появится. И вот, допустим, все, чего я хотел, чтобы чувствовать себя счастливым, у меня уже есть. А дальше что?

Ну, дальше можно сказать: а теперь этим счастьем пользоваться надо.

Но тогда получается, что я стремлюсь к счастью, чтобы потом это счастье расходовать. Ведь, дойдя до пика своего счастья, дальше-то я, по логике вещей, съезжаю обратно! Ну, если у меня все состоялось из того, о чем я мечтал, дальше что я делаю? Дальше, по идее, надо сохранить это состояние… Но, извините, мы все, как минимум, стареем, и этого никто не может избежать. Плюс, природа, работа, собственное семейство, еще что-нибудь может выкинуть какой-нибудь фортель. Но даже, если ничего плохого не случится, кроме смерти - если счастье главное в жизни и я его достиг, то ради чего мне жить дальше? Кажется, достижение счастья придавало смысл моей жизни. До того момента, как я себя почувствовал счастливым. А дальше - приобрести больше ничего я не смогу, а потерять – потеряю.

Вот парадокс, который в категории счастья невозможно разрешить. Сродни гедонизму получается то, что там мы, гоняясь за удовольствиями, просто увеличиваем число неудовольствия, а здесь, стремясь к счастью, мы стремимся достигнуть того, что обессмыслит наше дальнейшее существование. Что и парадоксально.

Т.е., конечно, все мы хотим быть счастливыми, все желаем быть здоровыми и богатыми, испытать как можно больше удовольствий в жизни, разумеется, и пользу принести окружающим, и добро людям. Но разговор наш предполагает более глубокий уровень. Под всем этим должно быть нечто основополагающе. Без этого «нечто» все эти четыре принципа сами себя разоблачают. Надо только их додумать до конца – и они изнутри взрываются. Не получается за счет них обеспечить осмысленность своего существования. В этом, собственно, и достоинство размышлений на этическую тему – когда мы выходим на какие-то универсальные закономерности.

Конечно, наши с Вами рассуждения не всесильны. Логическое разоблачение ложных принципов еще не означает, что в жизни автоматически все изменится. Теория и практика не всегда согласуются. Само по себе разоблачение принципа не ведет к тому, что человек от него сразу же откажется. Потому что логика – она столь железна, сколь и бессильна перед волей данного конкретного человека, перед его свободой выбирать. Пусть даже вы припрете к стенке закоренелого любителя удовольствий и докажете предельную глупость его поведения, невыгодность его стиля жизни для него самого же. Да, он может замолчать. Но на вопрос: - вот что ты, мол, можешь сказать против нашей арифметики? – он скажет: ничего, но я остаюсь со своей арифметикой.

И ТУТ никакая логика не поможет, никакая этическая система не поможет. Поэтому никогда нельзя смешивать глубину, меру и адекватность собственного понимания вот с тем импульсом, который заставит человека поменять свой образ жизни. Его право – прислушиваться к нам, или нет.

Однако ж, тем не менее, в этих рациональных технологиях, о которых мы рассуждаем, есть та непреходящая ценность, что эти инструменты – единственные, других просто нет.  Вот если вы хотите человека растрясти до основания на предмет осмысленности его бытия, то ему никуда не деться на рациональном, логическом уровне, он ничего нового не придумает, - а система опровержения такая, что он с ней ничего не сделает. Он может упорствовать в своем выборе, но вы ему рельефно показали, что он на самом деле выбирает. Потому что одно дело – стихийное тяготение к удовольствию, что вообще свойственно людям, а другое дело – упорство на уровне убеждения. Вот вы человеку показали, что удовольствие не работает как то, что придает жизни смысл. И можете быть уверены – когда человек и после такой встряски остается с этим упорством, он уже немного не тот, что был раньше. Правда, «немного не тот» – не означает, что он стал лучше или хуже. «Не тот» – это значит, что он уже в этой реке пробыл некоторое время, продвинулся по течению, и к водопаду он ближе. Что он не вышел из этой реки – это его трагедия. Силком не вытащишь. Человек может сделать это только сам. Но он уже знает больше, чем до этого.

-----

Говорить о своей вере – надо ли и для чего? Да и вообще – возможно ли свой личный религиозный опыт тиражировать, передавать другим? И да, и нет. О.Яков Кротов об этом рассуждает.

Я.Кротов:

- Есть такое странное слово телевизор, оно странное, потому что означает зрение. Телевизор от слова vision – видение. А что тут странного, ведь телевизор это то, что показывает, а не видится, телевизор прежде всего показывает. Если меня нет в комнате, а телевизор показывает, значит, он не телевизор, он - телепоказатель, а я говорю «телевизор». Я – телезритель. Вот ответ на вопрос философский - существует ли звук падения дерева в лесу, если в лесу нет человека? Ну, для простого человека ясно - падает дерево, и звук идёт, есть человек или нет. Существует ли разговор о Боге, существует ли Слово Божие, если нет человека, который его слышит? Есть такое немножко смешное для свежего человека слово «катехизация», от слова «катехо», т.е. слушать. В древности оно обозначало просто процесс обучения. Человек, который хотел креститься, он занимался двумя равнозначными, но очень разными делами, он примерно раз в месяц приходил к местному экзорцисту, который читал молитву об изгнании бесов и в знак очищения от зла клал ему на кончик языка крупицу соли, потом это уже превратилось в чин оглашения, когда просто трижды перед крещением человек отрекается от сатаны. И в общем в катехизации, когда человек начинает учиться вере, этот элемент всегда присутствует. Я думаю, потому люди так плохо знают веру свою, что когда они слушают проповедников, то они в основном борются со злом в себе, они продолжают отрекаться от сатаны, кто от блудливых мыслей, кто от скупости, кто от жадности, кто от эгоизма, т.е. мы всё ещё в состоянии борьбы с бесами. Так вот бесов нет, когда мы от них отреклись – их нет. Бес существует ровно постольку, поскольку он на нас паразитирует, поэтому они пытаются на нас паразитировать. А вот катехизация - если человек проповедует - и его никто не слушает? Возьмём, может быть, самого знаменитого проповедника всех времён и народов - Златоуст, конечно. Я напомню, что этот самый великий проповедник закончил свои дни в ссылке на далёком севере, его сослали в Абхазию. По отношению к Константинополю, где он был патриархом, это было и холоднее, и за морем, в общем - не приведи Господи! И вот Златоуст говорил, что верующий человек должен проповедовать всегда. Посмотри, - говорил он, - на реку, - я думаю, он имел ввиду какой-то конкретный водный поток в Царьграде, - река течёт, на берегу стоит кабак, река течёт и течёт, в кабаке течёт вино, и пьяницы в кабаке тянут вино из бутылок, и они не ходят к реке, но река всё равно течёт. И вот прошло полторы тысячи лет, где те кабаки? Нет Константинополя, на его месте Стамбул – зона, свободная от алкоголя, ну как же - ислам пришёл, пропили православьице-то. А река всё равно течёт, и там есть патриарх Константинопольский, и там есть верующие. Течёт и течёт, и там турки обращаются в христианство, не потому что им это выгодно, а потому что пришли к вере, потому что кто-то верует, а бывает, что и христианин - в ислам, но это ведь тоже вера, и в того же единого Бога Авраама. Так вот, катехизация. Есть ли катехизация, когда человек проповедует, и человека никто не слушает? Вот я сейчас проповедую, но это слово будет запечатлено на киноплёнку, на звуковую дорожку, и слушать его будете вы. Слушаете его вы, хотя я, может быть, уже умер, и тем не менее, это слово было до того, как вы его начали слушать. И в этом смысле это слово похоже на слово Божие, потому что оно не зависит от вас, оно свободно от вас. Мы обычно делаем из нашего человеческого быта метафоры, сравнения для выражения нашего знания Бога. Но есть и обратный процесс. Вот катехизация, разговор о Боге, может ли один человек другому передать свой религиозный опыт? А теперь возьмём этот опыт религиозный и спросим себя о нашей повседневной внерелигиозной жизни: а вообще - муж жене может что-то сказать, чтоб она поняла? Или действительно между мужчиной и женщиной пропасть, мальчики - с Марса, девочки - с Венеры, и всё - железный занавес, или, по крайней мере, покрывало? Ну, конечно, может, конечно, это понятно.

«Нам не дано понять,

Как наше слово отзовётся», - знают все, но - держу пари, что три четверти, знающих эту строчку, не знают продолжение:

«Но нам сочувствие даётся,

Как нам даётся благодать».

Значит, оказывается, что трудно понять, легко внушать что-то человеку, чем больше внушаешь, тем меньше понимание. Но когда ты расслабляешься, начинаешь говорить, не для того, чтобы обратить, а чтобы выразить, что у тебя на сердце, и вдруг приходит благодать, приходит понимание. Наше счастье в том, что человек может понять не тебя, а Бога. Меня-то что понимать, я сам себя не очень понимаю. Вот катехизация. Зачем нужно говорить о вере? Во-первых, потому, что это доставляет удовольствие, и говорить о вере должен тот, кому это доставляет удовольствие. Вот мне это приятно. Но и это необходимо для того, чтобы потом уметь говорить не о вере. И человек умеет говорить о вере не настолько, настолько он умеет вообще говорить. А если я в обычной жизни тиран, деспот, самодур, и мелочный, нехороший человек, то я и о вере буду говорить точно так же. Катехизация - слушание верующего человека, не слушание Бога, слушание другого человека. И когда мы говорим, что наша вера это вера спасения, это потому, что наша вера спасает. От чего? От глухоты. Мы начинаем слушать, «и внял я неба содроганье». Ну, Пушкин говорил, он перекладывал ветхозаветного пророка, а вообще-то спасение не в том, чтобы внять неба содроганье. Пущай содрогается. Спасение в том, чтобы внять сыну, дочери, сослуживцу, вообще человеку. Вот там - и гад, ход какой-то идёт, и ангелы там, и всё что угодно. Вот всё это услышать, не испугаться, не спешить отвечать, как будто бы твой язык - на нём раскалённый уголь, и ты немой, а слушать, слушать и слушать. Это начало нашего духовного роста.

-----

О путях познания истины размышляет профессор Московской Духовной академии Алексей Ильич Осипов.

А.И.Осипов:

- Первая задача на пути духовной жизни в христианстве заключается в том, чтобы, наконец, убедиться, да, я действительно на самом деле грешный, или грешная. Ой, как это трудно! Т.е. если я скажу: конечно, я грешный, ха-ха, а кто не грешный, правда? Пожалуй, никто не скажет «ха-ха», когда на носу вот такой чирей вскочит, пожалуй, прятать будет, не похихикает. Первая задача, и оказывается, насколько она не проста, чтобы действительно увидеть свою болезнь, сознаться в этом, и начать что-то делать, лечиться от этого. Вот первая задача христианской религии. Ведь вы обратите внимание, ведь, когда Христос пришёл, чем Он занимался? Благоустроением общественной жизни, да? Об этом ни слова. Борьбой с рабовладельческим строем? Нигде не видим, хотя приводит и притчи, и о рабах, и о хозяевах, ни малейшего даже суждения о культуре, науке, промышленности, правда, её тогда не было. О чём Он? Подумайте только! Ведь Он Бог, Богочеловек, Он же мог стать императором, вы понимаете, Римской империи! Представляете, что Он мог бы сделать, обладая полнотой власти в этой империи всемирной! И кем же Он стал? Нищим странником. Иногда доходило до того, что ученики Его, которые Его окружали, идут сквозь поле засеянное, срывают колосья, потирают, и в рот кидают – голодные, вот до чего доходило. Странно, зачем же Он пришёл, почему Он не сделал того, чем Он сейчас живёт? Скажу вам страшную вещь, чем живёт современное христианство. Чем оно живёт? Обратите внимание. Оно только и знает, что пытается решить проблемы, вопросы, которыми занимается мир, государство. Христианство, современное христианство, занимается чем? Решением исключительно земных проблем, или самое большее, о чём оно говорит, это о нравственности, т.е. о том, о чём говорит человек любой религии и никакой религии, - так это общие принципы, общие идеи. А о духовной жизни - нигде, никаких конференций, никаких обсуждений. Т.е. молчаливо, что утверждается? Мы все хороши. Нас исцелять не от чего! Да-да, мы грешные, но это такой пустяк, есть о чём говорить! Мы ничего не чувствуем этого, ибо там было внешнее рабство, физическое рабство, теперь же рабство совсем другое, и люди становятся рабами - чего? Страстей. Культ страстей идёт. Никто даже не думает о борьбе с ними.

-----

И последняя, церковно-историческая часть нашей телепрограммы.

Сегодня мы с Вами выходим за границы апостольского века. Ну а каждый новый период, каждый новый этап, как в жизни человека, так и Церкви, требует глубокого размышления – каковы итоги можно подвести о прошлом, и что нового и важного будет рождено в следующем веке мужей апостольских.

Безусловно, всякая периодизация условна – и даже буквально – мы увидим, что век мужей апостольских начинается примерно за пять лет до того, как заканчивается век апостольский. Последний текст, известный нам из истории апостольского века – скажем, Иоанновы послания были написаны, когда уже существовал первый текст, относящийся к мужам апостольским – Послание Климента к коринфянам. Но и по существу - в старом периоде всегда содержатся начатки того, что раскроется в новом периоде.

Итак, мы с вами застали конец апостольского века, связанный со смертью последнего из апостолов Иоанна Богослова, когда уже в тогдашней Ойкумене существовало огромное количество церковных общин. Связаны они были между собой ни иерархически, ни административно, а единством веры.

В общем, правильное, так сказать, единство, но непрочное. Оно постоянно колебалось - с одной стороны, из-за пропаганды иудаизма и иудео-христианства, уже выходящего за рамки Церкви, а с другой стороны, это единство в вере колебалось под влиянием той новой реалии, с которой столкнулись ученики Христовы, выйдя на простор мира эллинистического, т.е. с гностическими лжеучениями, о которых мы упоминали с Вами в прошлый раз. Эти движения были настолько опасны и настолько новы для Церкви, что некоторые исследователи считают настоящим чудом тот факт, что Церковь смогла как-то преодолеть эти искушения и эти вызовы. Потому что нехристианский гностицизм был очень сильным и серьезным соперником христианства именно в той сфере, где христианская мысль и христианская жизнь не имели явных ответов – это область осознания веры - как бы самое сердце христианского единства. И именно в него был нацелен этот вызов.

Мы с вами говорили о том, что в иудейском обществе, в иудейском мире не существовало богословия в нашем смысле, не существовало осмысления веры в нашем смысле, и что все споры были о законе, о его толковании и исполнении. А тот мир, в который христианство вошло, мир эллинистический, культурно очень отличался от мира иудейского. И этот мир имел очень серьезные запросы, связанные как раз с богословием - с осмыслениемверы. И в этом смысле возможность диалога между миром христианским и миром эллинистическим была достаточно затруднена. Ещё раз подчеркнём - центр споров, центр разногласий в иудейском мире – это закон, а не осмысление веры. А связующим фактором христианских общин между собой, как Вы помните из Писания, была общая вера, общая любовь. Соответственно, формальных ответов на религиозно-философские вызовы гностицизма у Церкви не было. И мы видим, как уже в посланиях Павла говорится о различных гностических учениях, которые раскачивают церковные общины. О том, что эта опасность нависала, мы можем прочитать и в Апокалипсисе: даже лучшие христианские церкви не были свободны от этого. Да, были такие церкви, как Римская, Антиохийская или Эфесская, в которых интенсивность духовной жизни была весьма велика, но были и церкви, которые склонялись или даже пали под натиском или того же гностицизма нехристианского, или уже нецерковного иудео-христианства. То есть когда мы говорим о россыпи общин по лицу всей Римской империи, мы должны видеть, что эта россыпь представляла собой целый спектр. Что церковной жизни в этих общинах приходилось сталкиваться с очень разными влияниями и очень разными реалиями. И говорить о каком-то церковном монолите в концеапостольского века также невозможно, как мы не могли с Вами говорить о полном единстве Церкви в начале века апостольского.

И, тем не менее, церковь росла и развивалась – при отсутствии строгой иерархической вертикали, при отсутствии единого лидера – ведущего, ответственного за духовное движение рождающейся новой религии, без строго оформленного догматического богословия. И тут мы должны сказать, что Церковь, прежде всего в своём руководстве, как это ни звучит абстрактно, ориентируется каким-то чутьём к голосу Духа Божьего. Причём, это одно из важнейших определений Церкви – община, движимая Духом Святым.

Остановимся, давайте, на этом, и если даст Бог, продолжим наши богословско-исторические размышления в следующий раз. Всего доброго.