Не так уж и редко можно увидеть по телевидению, а кому-то и непосредственно присутствовать, на собраниях некоторых сектантских общин, с оторопью наблюдать их религиозный экстаз, исступленные крики, психоз. И конечно же, после увиденного любой нормальный человек скажет: «Нет, не надо нам никаких иностранных верований! Есть у нас Церковь Православная, родная, наша, а остальным не место на нашей земле». Ход мысли, может быть, и правильный, но важно уметь и вовремя останавливаться. Несколько слов по этому поводу отца Якова Кротова.

Яков Кротов:

Давайте поговорим об истории 17-го века. Дело в том, что 17-й век в каком-то смысле для современности базовый. В каком? Современность – она ведь складывается из решений, которые принимались в разные века. Понятно, что для современности Шекспир – очень важный автор. Ренессанс, Рафаэль, Микеланджело, 15-й век, 16-й, очень важны. Но в одном отношении наше время стоит на 17-м столетии. Если вы подумали про реформу патриарха Никона, то речь совсем о другом пойдет. Потому что это наша русская, и украинская, поскольку Украина тогда находилась под властью Москвы, проблема, но ничего духовно-оригинального ни в реформах патриарха Никона, ни в старообрядчестве не было.

А вот в Европе 17-й век – это что? Скажем так, это век Тридцатилетней войны. Всю первую половину века европейцы воевали друг с другом, причем война была религиозная. Началась она в Праге, с конфликта между католиками и протестантами, так называемая дефенестрация, от слова «окно», «fenestra», когда католики стали выкидывать протестантов из окон. Было не очень высоко, они не разбились, не погибли. А потом началась Тридцатилетняя война. Кто любит книгу «Три мушкетера»? Вот «Три мушкетера» - это Тридцатилетняя война с точки зрения французов. Ла Рошель – это протестанты. Д’Артаньян – это католик. Чем закончилась Тридцатилетняя война? Она закончилась Вестфальским миром, который, как явствует, был заключен в Вестфалии. И вот там был очень интересный пункт, он касался именно религиозной свободы. На русский, наверное, этот пункт надо перевести как «трехлетие». Он означал: если человек перешел из католичества в лютеранство (тогда это называлось «вера Аугсбургского исповедания, от города Аугсбург, где в 16-м веке был заключен союз протестантов друг с другом), если человек из католиков переходит в протестанты, или наоборот, он должен уехать из страны. Потому что эта страна принадлежит католику – значит, он должен быть католиком. Он переезжает в протестантскую страну. Но ему дается трехлетие, льгота. Три года он имеет право жить в этой стране, будучи открытым протестантом, его не арестовывают, как должны были бы. По закону, если ты протестант в католической стране – все. Или ты католик в протестантской стране. Три года он живет, для того, чтобы продать имущество, завершить все дела и переехать.

С точки зрения обычного историка-материалиста, это важный очень пункт. Он показывает высокое развитие европейской экономики в 17-м веке. То есть, на то, чтобы завершить все дела, нужно три года. Это означает, что у человека уже большая собственность, он ее не хочет продавать, как вот у нас – если сейчас квартиру продать, тоже три года иногда нужно, чтобы уж не совсем потерять в цене. А есть ли акции, а есть ли у тебя хозяйство, а ферма, и так далее?.. Так что это был кардинально важный экономический пункт. А что за ним стоит духовно? Почему я говорю, что и сегодня этот пункт в каком-то смысле работает? Именно потому, что пункт оказался провальный. И в 19-м веке он, в сущности, был заменен принципом свободы совести: каждый живет в той стране, где хочет, исповедует ту религию, какую хочет, и не обязан уезжать.

Я это говорю к тому, что сегодня, к сожалению, часто в России, но иногда, как я понимаю, и в Украине, приходится слышать: «Это православная страна!» Значит, ты должен быть патриотом, должен быть православным. Ну, и там сразу начинается: «И православным вот таким, никакого старообрядчества, автокефалии… Вот, православный, все, государство имеет право!..» Это, в сущности, очень архаичная языческая психология, которая видит в Небе матрицу для земного. Вот один каган на земле, один Бог на небе. Религиозное разделение – значит, страна погибнет. Люди цитируют Евангелие, слова Спасителя: «Царство, разделившееся в себе, погибнет». Но никогда, конечно, Спаситель не имел в виду разделение в вопросах веры. Речь шла о политическом конфликте. О том, что гражданская война – это зло. Но Спаситель не имел в виду: «Давайте выселим из Иудеи всех эллинистов, всех греков». Да и как бы Он это сказал, когда их там было чуть ли не больше, чем евреев, когда евреи были под оккупацией у язычников? И уж там-то религиозный плюрализм – вот где процветал! В 10-ти километрах от Назарета был огромный греческий город. Он в Евангелии не упоминается, они его игнорировали, но он был. Значит, это было царство, и оно прекрасно жило. До той поры, пока фанатики от иудаизма – не Господь Иисус Христос! – не попытались установить религиозное единообразие. Начали с восстания против язычников, потом выгнали иудеев, верующих в Христа, и пошло-поехало. И царство погибло. А если бы не поднимали кровопролитной агрессии, и сейчас бы существовала вот эта удивительная страна, куда пришел и воплотился Сам Бог.

Иоанн Замараев:

О путях познания истины размышляет профессор Московской духовной академии Алексей Ильич Осипов.

Алексей Осипов:

Почему-то мы решили, что когда мы боремся за трезвость, то подразумеваем обязательно полное неприятие алкогольных напитков. Мне кажется, что здесь мы допускаем ошибку. И в чем дело? Есть две категории людей, по отношению к которым должна быть направлена наша деятельность. Одна категория людей – которые пьют, и крепко пьют. И к ним должны быть применяемы одни меры, к ним должны быть направлены одни слова, одни требования. Есть люди, которые находятся, как мы бы сейчас сказали, во вполне нормальном состоянии, но которые могут пойти и по дорожке пьянства, а могут и вести вполне нормальный образ жизни. К ним нужны другие слова и другие способы, другие подходы. В отношении первых, которых мы уже можем назвать людьми болящими – здесь очень возможно, что довольно часто приходится, наверное, применять и такие методы, которые применялись в истории. Тот же праведный Иоанн Кронштадтский и другие – приходилось так даже поступать по отношению к людям, которые хотели бы избавиться от своего недуга, но не в состоянии. Давали даже подчас клятвенные обещания перед крестом и Евангелием никогда больше не принимать этого зеленого змия, других средств уже не было, только это. Только это обещание, строгое, перед крестом, перед Евангелием, как перед Самим Богом – это обещание для многих, для значительного числа людей, по крайней мере, уже заболевших, это клятвенное обещание давало свой положительный эффект. Переставали люди пить. И сейчас, я вам скажу, есть такие. У меня, кстати, и знакомые даже есть, которые дали такое обещание, и вот уже года три или четыре человек совершенно не берет в рот ничего. И он просто благодарит Бога, и уж так рад: он освободился от этого страшного недуга. Потому что мы все знаем, что происходит с человеком, когда он пьет.

И тут вопрос ясен. И здесь, я вам скажу, работа должна носить индивидуальный характер. Нам бесполезно обращаться ко всем пьющим. Тут с каждым человеком в отдельности нужно говорить, убеждать, в конце концов, может быть, убедить его в том, чтобы он достиг того внутреннего духовного состояния, когда может принять решение, и перед священником и аналоем с крестом и Евангелием действительно дать обещание больше этого никогда не делать. Но к этому надо подвести, чтобы потом не было срыва. Этот срыв – это будет беда, подчас еще большая даже, чем было до этого.

Основное внимание поэтому, мне кажется, то, что мы можем сделать, и должны, по-моему, делать, обращаясь к широкому кругу людей, - это должно быть обращено (еще раз повторяю, внимание!) на тех, которые пока еще вполне нормальные. Они выпивают иногда, по каким-то праздникам, может быть, могут и напиться. Не знаю, как – в доску, в стельку или до ризоположения, все зависит от направления деятельности, которым они занимаются. Но основное внимание – именно к этим людям, особенно к молодежи, которая пока еще находится на перепутье. И вот здесь очень важно, мне кажется, найти те аргументы, и я бы сказал, те слова, с помощью которых мы можем удержать людей от вставания на путь гибельный в их жизни. Почему об этом я сейчас говорю? Прежде всего, по той причине, с чего начал. Вот этим людям сказать: «Вы должны встать на путь полного непринятия, никогда никакого алкогольного напитка!» - это все равно, что сказать человеку, который может поднять, скажем, 10 килограмм: «Вы должны 100 килограмм поднимать!» Для многих людей это просто будет неприятием полным нашего слова. Они скажут: «Что, нельзя в какой-то день торжественный, или по случаю какого-то праздника? Что, вообще нельзя?!» Для большинства людей это не будет принято. Наше слово будет отвергнуто.

И вообще, я хочу сказать, что трезвость - это совсем не означает полного непринятия вина. Помните, как о Христе говорили? «Пьяница и обжора», по-славянски – «ядица и пийца». Помните, что сделал Христос в Кане Галилейской? Не нужно придумывать, что там Он сок превратил в сок, зачем эти лукавые объяснения! Евхаристию Он на чём установил, на соке? И так далее. Царский путь, о котором говорят отцы, во всех смыслах, в плане духовной жизни - каков? Об этом очень хорошо сказал святитель Игнатий Брянчанинов. Он таким образом обрисовал этот царский путь: «Человек, который дозволяет себе все, уподобляется животному. И это одна крайность. Человек, который полностью воздерживается от всего, не зная законов духовной жизни и не понимая их, становится подобным бесам». В чем дело, что за странные вещи? Полный воздержник – и вдруг становится: тот – животным, а этот – дьяволом? И призывает поэтому идти средним путем. Почему вот это последнее особенно так страшно звучит? Кажется, хуже даже первого.

Причина очень ясна. Во-первых, крайности, как всегда, сходятся. Это всем понятно. Но главное, что здесь человек… Я сейчас говорю не о пьянстве самом по себе, я говорю об образе жизни. Когда он, не подойдя к этому долгим правильным путем духовной жизни, берется сразу же за что-то великое, то он обычно срывается или в плане физическом, или, что еще хуже, в плане духовном. То есть впадает в лицемерие, в тщеславие, и еще хуже – в гордыню.

Иоанн Замараев:

Православный миссионер отец Виктор Веряскин продолжит свои рассуждения о жизненном пути христианина на примере замечательного человека, отца Павла Адельгейма.

Виктор Веряскин:

В 56-м году, когда ему исполнилось 18 лет, он поступил в Киевскую Духовную семинарию. Вы знаете, что интересно, потому что как раз это наступает время послесталинское, хрущевское. И в то время начали готовить как раз проект построения коммунизма в будущем в стране. К 59-му году как раз подготовили этот проект: за 20 лет построим коммунизм. А в процессе построения коммунизма покончим с религией, как с родимым пятном капитализма и пережитком прошлого. И в тот момент поступить в семинарию и учиться в ней, мягко выражаясь, не приветствовалось массой населения и властями. Считалось, в самом деле, что это немножко люди, мягко выражаясь, непросвещенные, темные массы, вот эти вот остаточные непреодоленные явления в этих непросвещенных массах. Власти иногда надавливали на определенных священнослужителей. В то время из семинарии уходил, например, профессор Осипов (не теперешний, а другого поколения), и публично отрекался от веры. Считалось, что вот это как раз для коммунизма очень хорошо.

В то время было непрестижно учиться в семинарии. Больше того, в 59-м году, к 3-му курсу, когда учился будущий отец Павел в Духовной семинарии в Киеве, первое мая выпало на Страстную седмицу, на Великую пятницу. А по требованиям властей, в семинарии нужно было провести торжественное собрание по случаю государственного праздника, и устроить концерт, в том числе спеть патриотические советские песни и этим показать, что достойные граждане Советского Союза. Даже вам сегодня понятно, что у человека верующего возникает внутри тоже противоречие. В Страстную седмицу, в Великую пятницу? Вот отец Иоанн не даст мне соврать – даже в наше время, когда мы учились в 70-е годы, то Николай Георгиевич Сверановский тоже с нами разучивал некоторые народные, патриотические, шуточные песни, и мы все пели, семинаристы: «Было у тещеньки семеро зятьев…», или что-нибудь такое. Можем сегодня иронизировать. А для человека, глубоко и серьезно настроенного на духовность, в Страстную пятницу петь советские песни… ну, возникло внутреннее препятствие. Его свидетельство я повторю. «Я пошел к ректору семинарии: что нас заставляют на Страстной седмице петь и плясать, а нужно скорбеть о мучениях Христа. И заявил, что это нестыковка, и нужно как-то это дело сгладить, чтобы не смущать ни души верующих, ни нашу совесть, и не лицемерить ни перед собой, ни перед властями, и так далее». В итоге за этот шаг ему было предложено написать заявление об отчислении из Духовной семинарии по собственному желанию. И мы лишний раз убеждаемся с вами, что, когда люди писали «по собственному желанию», на самом деле их желания были совсем другие, но они были вынуждены уступать давлению властей, в том числе и светских, и церковных.

Но интересно, что в этом же 59-м году будущий отец Павел Адельгейм показал, какое же было его действительное желание. Он обратился к архиепископу Гермогену Голубеву, и был рукоположен во диакона. В этом же году, 59-м, будучи отчисленным из Духовной семинарии «по собственному желанию». Вот такое у него было действительное желание – служить Богу, или уходить из Церкви и из семинарии. Оказывается, настоящее желание было служить Богу по истине, по правде, более ревностно. А как мы написали «народ святой»? – «Ревностный к добрым делам». Так вот, это первый признак святости – вопреки лжи и лицемерию окружающей жизни, стремиться совершать служение, как тебе совесть подсказывает, как тебе вера твоя подсказывает. И он опять поехал в Среднюю Азию, потому что там находился в Ташкенте и архиепископ Гермоген. Потому что грамотный был, а грамотные мешали в Москве.

Когда в 64-м году, при Хрущеве, ограничили права приходов, настоятелей церквей обязали не входить в приходской совет и не быть председателями церковного прихода, а назначали старостами своих людей, иногда из исполкома, из отставников, из бывших КГБ-шников и уполномоченных по делам религий, и через это пытались что сделать? – свести к нулю к построению коммунизма Церковь. Например, при Сталине было девять семинарий, при Хрущеве осталось три. Активно и целенаправленно, по плану, каждый год закрывали определенное количество храмов, разгоняли определенное количество церквей. Иногда это делали руками самих старост, руками самих епископов, и за это обещали им повышение. И в этом был определенный парадокс жизни церковной и гражданской в этом нашем государстве.

Какое было состояние в это время у нашего будущего отца Павла? «Промысел Божий открылся мне в моих жизненных обстоятельствах», - это я выписал из его автобиографии. – «И с тех пор промысел Божий строит мой жизненный путь, а я только принимаю его с терпением и благодарностью Богу». вы знаете, это самый великий подвиг. Вы, наверное, читали Второе Послание к Коринфянам, 12 глава, и там такие слова записаны: «Истинное апостольство имеет свои признаки. И первый признак – великое терпение». Терпение! И он терпел все это, и принимал. В итоге архиепископ Гермоген Голубев рукоположил его во диаконы и рекомендовал для дальнейшего духовного продолжения образования. Поэтому будущий отец Павел Адельгейм, теперь уже настоящий, учился в Московской Духовной академии и семинарии до 1964-го года. А это были труднейшие годы хрущевского наступления на верующих и на Церковь Христову. В 64-м году, по окончании, отец Павел был рукоположен в священники.

Иоанн Замараев: