Жизнь наша земная – рано или поздно подойдет к концу и что тогда – небытие, чистилище, ад или рай? И от чего всё это зависит – от наших заслуг или Божьего Предопределения, о котором мы с Вами так много говорили. На этот вопрос отец Яков Кротов отвечает удивительно коротко, и поразительно оптимистично.

Яков Кротов:

- Вопрос о предопределении: как быть с тем, что Бог предопределяет одних людей ко спасению, других – к гибели, надо сказать, вопрос не православного богословия. Над ним полтора тысячелетия бьются мыслители Запада - и не худшие, а именно лучшие. Мне очень приятно, что я – православный, и смело скажу так: друзья, перестаньте нервничать, Бог хочет всем людям спастись. Бог всесилен, если Он хочет, чтоб все спаслись – спасутся все! В сущности, об этом говорит Священное Писание Ветхого Завета, ведь когда там речь идет о Спасителе, то Он рисуется как не просто тот, кто воссоздаст царство Израиля, это Тот, к престолу, трону, Которого придут поклониться все народы, то есть и язычники тоже, значит Спаситель - спаситель и для них. Мысль о том, что есть люди, которые обречены на погибель, она встречается в Писании - у апостола Павла. Когда Господь Иисус говорит о том, что вот кому-то Я скажу: идите козлы в геенну огненную, в вечные мучения, где скрежет зубов - вы не накормили голодного… Но вслед за Иоанном Златоустом я скажу: это Божественная педагогика. Для козлов - козлиная проповедь, чтоб они испугались и срочно начали раздавать гумно. Иначе на них не подействует. Есть козлы, которые считают себя овцами, вообще, козлы – все, просто одни знают это, а другие считают себя овцами. С овцами, которые тоже козлы, у Бога другой разговор, но спасет Он всех, потому что, если хотя бы один человек погибнет, радость будет не полная. Другое дело, что сказать в лоб о том, что спасутся все – нельзя, потому что сразу у меня сердце подскачет от радости и скажет: дорогой, мы с тобой спасемся – это уже гарантированно, пойдем пока пивка выпьем, а акафист и молитвенник пока отложим. Голодного чего кормить? Он спасется, и мы спасемся. Это была педагогика. Чего дергаться? Поэтому я все-таки себе говорю, не знаю как там Предопределение, а по грехам моим, подводя баланс каждый вечер, вижу, что явно обречен погибнуть. Поэтому, Господи, если сегодня ночью помру, прости сейчас, если не умру, прости утром. И давай - на новые рельсы!

О Боге продолжает рассуждать профессор Московской Духовной академии Алексей Ильич Осипов.

А.Осипов:

- В стоицизме нет вообще учения о Боге. Стоицизм – это материалистическая пантеистическая система, если хотите, это материализм или пантеизм, разницы нет. В стоицизме совершено отсутствует идея троичного Бога в единстве и, следовательно, отсюда в нем отсутствует вся совокупность христианских основных истин - ни о каком Боговоплощении не может идти речи, ибо самого Бога нет, тем более - воплощение второй ипостаси.  Это вера в закономерность устройства нашего мира, вера в разумность устройства нашего мира, вера, в которой живет вся наша наука, ибо если бы ученые не верили в закономерность, разумность нашего мира, то тогда и исследовать было б нечего и искать нечего. Если он не разумен, если он не закономерен, тогда что искать? Напротив, чем дальше наука углубляется в познании материи, тем более поражается красотой, закономерностью устройства этого мира. В наше время это особенно интересно, поскольку наука уже дошла до опознания самых, кажется, сокровенных тайн материального мира. Утверждают антропный принцип существования этого мира, то есть, такая потрясающая точность устройства нашего мира, которая превосходит наше  человеческое воображение. Утверждается, что даже малейшее отступление от самых, с нашей точки зрения, ничтожных параметров, привело б к катастрофе этого мира. То есть, мир может быть таким и только таким. Отступление от него грозит катастрофой. Антропный принцип, о котором говорит современная физика – это одно из любопытнейших явлений, которое используется апологетикой в теологическом аргументе, ибо действительно же логика наша такова, что там, где мы видим разумность и порядок, невольно возникает мысль о причине этой разумности, о разумной причине. Вот кто такой Логос у стоиков, и нет необходимости сравнивать с ним понятие Логоса у Иоанна Златоуста, потому что это и так очевидно, каждый из нас может провести эту параллель – ничего общего, кроме термина! Что касается идеала бесстрастия, предлагаемого стоиками, то его трудно обойти, так как христианство тоже учит о бесстрастии. Когда Христос говорит, что нет больше любви, как если кто положит душу свою за друзей своих, когда Сам претерпевает жуткую казнь и смерть за любовь, претерпевает–то человек же, Божество бесстрастно, человечество ведь страдает! Меня это всегда умиляет, когда не видят разницы между стоическим и христианским бесстрастием. Какова причина? Смешение двух понятий. Слово одно – «бесстрастие», а содержаний два, совсем разные. Так же, как «коса», понятие одно, а содержаний - сколько их может быть: девичья коса, песчаная коса, чем траву косят - целых три. Стоическое бесстрастие – это отсутствие чувств, эмоций: человек должен быть высшее всех эмоций, как отрицательных, так и положительных. Когда христианство говорит о страстях, то называет этим словом все то злое, нехорошее, противное совести, вредящее душе и телу человека - вот что называют страстью. Страстью называют то, что выражаясь вовне, то есть грех, вредит человеку и наносит ему рану. Христианское бесстрастие - это очищение от всего, что вредит человеку, от всего дурного, порочного, злого, нехорошего. И напротив, очищение души от страстей приводит христианина-человека к тому, что он становиться носителем жертвенной любви, милосердия, радости, сострадательности и так далее - то есть, многих тех вещей, которые для стоиков невозможны и недопустимы. 

Валентина Кузнецова, переводчик-комментатор Священного Писания, рассказывает нам о своей жизни и деятельности.

Валентина Кузнецова:

- Однажды отец Александр собрал группу своих прихожан - нас тогда было четыре человека - пригласил нас к себе,  мы поехали к нему домой, и он, можно так сказать, нас огорошил, по крайней мере, меня точно ввел в состояния шока. Он сказал о том, что хорошо бы нам перевести Библию. Он был человек трезвый, прекрасно понимающий, что в этой стране, в этом мире, возможно, а что - совершенно нет, но он одновременно был оптимистом. Понятно, что речь о переводе всей Библии тогда не могла стоять, это работа слишком большая, но хорошо было бы, если бы мы подумали над тем, не составить ли нам группу для перевода Нового Завета. Все четыре человека знали греческий, но только пара человек имела какое-то представление о библеистике. Первый год наших занятий был не столько перевод - да, какие-то попытки перевода Евангелия от Марка, потому что оно самое короткое, с точки зрения греческого языка, может, самое простое - сколько занятие библеистикой. К сожалению, у нас в стране нет опыта коллективной работы, поэтому довольно быстро - где-то через год - группа постепенно распалась – какие-то внутренние проблемы, религиозные метания, участи людей – они решили сначала выяснить свои отношения с Богом, прежде, чем заниматься переводом, что, в общем-то, и правильно. Все это привело к тому, что я осталась одна, и у меня опустились руки, потому что, о каком продолжении могла идти речь, это то же самое, что предложить снести гору Монблан собственными усилиями, и даже без какого-либо бульдозера в запасе. Затем я решила те материалы, которые мы уже сделали по Марку, привести в порядок, попробовать их соединить, и когда я сказала об этом отцу Александру, то увидела, что он очень обрадовался. Конечно, он не мог предложить мне переводить самой, но очень обрадовался, когда услышал от меня робкие слова, а не соединить ли мне, а не попытаться ли мне что-то сделать из того материала, который уже есть, и естественно закончить. Таким образом, постепенно было переведено Евангелие от Марка, от Матфея, затем был перерыв на Павла -  первая попытка перевода письма к Римлянам, после чего - постепенно перевод Евангелия от Луки, и я остановилась перед Евангелием от Иоанна, где впервые отец Александр сказал: «А Евангелие от Иоанна?», на что я ответила: «Пусть сделают другие». Он покачал головой и произнес: «Кто?». После чего я перевела Евангелие. Наступил 1989 год. Это были еще черновые варианты. Все эти тексты о. Александр читал, ведь было очень много непонятных мест, на самом деле, их до сих пор очень много. Есть масса мест в Евангелии, где ученые-библеисты обсуждают и предлагают 5-10 вариантов понимания. В работе с А. Менем было замечательным то, что он никогда не говорил, что он все знает. В послании к римлянам очень много трудных мест для понимания, тем более, что комментариев у нас было мало. Я приносила вопросы, и он говорил - этого я не знаю. Знаете, как на самом деле трудно это сказать. Человек так устроен, что начинает изворачиваться, говорить что-то такое, а надо научиться сказать «не знаю». Это мне очень помогло, потому что, когда я стала преподавать, то для меня совершенно не стеснительно было сказать своим студентам, что я чего-то не знаю, этого я не понимаю. В 1990 году о. Александр был убит. Было твердое ощущение, что надо что-то продолжать делать. В свое время отец Александр уговорил меня поехать в Коктебель. Это было для него очень дорогое место, которое он очень любил, но перестал туда ездить, так как там у людей, с которыми он общался, сразу появлялись какие-то неприятности, ходили с обысками и так далее, после чего он перестал туда ездить, чтобы не доставлять другим людям неприятности. Мне очень понравилось в Коктебеле, и тогда отец Александр произнес: «Я буду туда ездить через вас». У меня появилось ощущение, что надо продолжать его дело. Конечно, я не могла это сделать в том объеме, в котором это делал о. Александр, потому что он - исключение, дорогой бриллиант, которого нет. А. Мень уникальный человек, гений. Для меня он был тем образцом людей, который был создан точно по образу и подобию Божию, и мы должны на них смотреть и стараться быть похожими. Он был таким, каким Бог задумал человека. Через неделю после его гибели, я села переводить Деяния апостолов. У меня было такое ощущение, что что-то надо делать, что-то надо продолжать, он бы этого хотел, а не чтоб мы рыдали и превратили всю свою оставшуюся жизнь в некие благочестивые поминки, прежде всего, надо продолжать его дело - он хотел этого.

О соборности Церкви и общества размышляет православный миссионер отец Виктор Веряскин.

Виктор Веряскин:

     - Есть такой учитель церкви, богослов, он менее известный, но очень важный – Викентий Леринский, ІV век. В. Леринский, сказал, что вселенским вероучением, вселенским символом веры, вероучением вселенской Церкви может быть только то, что принимали все, всегда и повсюду. Он дал такое троекратное определение - очень важное – принимали все, всегда и повсюду. Некоторые термины появлялись поздно, у ранних христиан их не было, и когда сегодня к нам подходят свидетели Иеговы и говорят: ну, откуда вы взяли термин «Троица», он же не библейский, его же в Библии нет? И когда мы трезво оцениваем обстановку и знаем, то мы говорим, что мы и не говорим, что он библейский. Он не библейский, его придумали потом, для выражения определенной идеи определенным словом, слово появилось позже, а принцип триединства Отца, Сына и Духа Святого был раньше появления и понятия самого термина «Троица». У нас не довершена работа над тем, что можно назвать вселенским кредо, вселенским символом веры. Вы знаете, по сегодняшний день мы можем предъявлять претензии по филиокве - Дух Святой не оттуда исходит! На самом деле, проблема часто в терминах. Некоторые святые отцы говорили: действительно, по букве Дух Святой исходит от Отца, но Христос сказал: «Я пошлю вам Утешителя - Духа Святого, значит, Он Сыном посылается – первичное происхождение от Отца, вторичное происхождение в виде посылания от Сына. Когда же начинаем уточнять термины и понятия, понимаем, что, вроде как, и спорить вообще-то не о чем, и если это единственная догматическая принципиальная формулировка, которая нас «разделяет», то она того и не стоит, когда мы вникнем в нее. Хочется сказать, что мы мало думаем о вселенском вероучении, о кафолическом вероучении, о вероучении кафолической Церкви. Когда Христос, как глава Церкви, со Своими двенадцатью апостолами совершал Тайную Вечерю – это была подлинная литургическая практика, это была подлинная литургия, несмотря на то, что не было храма, не было золоченой чаши для Причастия, не было парчовых облачений. Что же тогда было? Была соборность, кафоличность, истина, дух, любовь, благодать - все было. Поэтому все эти внешние, мягко выражаясь грубым языком, «причиндалы», они являются временными, местными, вариативными, и поэтому когда мы видим что в других церквах что-то по-другому, нас это не смутит, когда мы понимаем что есть главное – любовь, дух, истина, - а второстепенные формы выражения того или другого не должны смущать нас, не должны являться препятствием на нашем пути друг ко другу.

-----

И последняя, богословская часть нашей телепрограммы.

Божественное Откровение – тема последних наших богословских размышлений – не очень увлекательных, надо сказать – по разным причинам. В том числе, и в силу того, что в какой-то исторический момент в нашей церковной жизни произошел некий срыв, Божественное Откровение для нас как бы усохло, перестало быть основанием жизни. Вообще-то говоря, это страшная вещь для верующего человека, потому что сие означает, что он живет отныне не по вере, а по инерции.

Это очень хорошо заметно, когда мы затрагиваем различные проблемы духовной жизни - речь может идти о чем угодно, но только не о встрече с Богом, отнюдь не об Откровении и не о том, что из него следует. Конечно, так это еще и потому, что эта область предполагает слишком большую ответственность, плюс разговоры на эту тему могут показаться тягостными, непосильными, даже неподъемными, - но другого выхода нет. Если о чем и надо говорить - только об этом, потому что в Откровение упирается вся наша духовная жизнь. Но вот в истории Церкви христиане настолько обставили себя многими всевозможными производными формами духовной жизни – куполами, колокольнями, иконостасами, облачениями, что за эти внешние формы очень лихо можно спрятаться, причем, на всю оставшуюся жизнь. И прикипеть к той форме, которая тебе больше нравится. А о вкусах не спорят, как известно.

Но в последнем случае, в Церкви, как мы с вами понимаем, теряется внутреннее основание для какого бы то ни было движения. Тогда происходит потеря ориентиров, тогда непонятно, что, куда и зачем. Разве, кроме того, что вот, есть какие-то очевидные костыли, вещи, без которых церковной жизни не бывает: Крещение, Исповедь, отчасти – венчание и т.д. Есть институт священства. Такие вот разработанные устойчивые формы церковного бытия. И все. И как бы ты в этом существуешь, обращаешься, - и вроде все хорошо. Кроме одного: непонятно куда всё это девать, так сказать, в перспективе?

Но человека, по этой же причине, занимает только один вопрос, и то гипотетический: спасется он или нет? Обычно то, как об этом принято говорить, свидетельствует об обратном, что человека внутренне это не очень интересует. То есть какой-то вот такой дрожи люди по этому поводу почти не испытывают. И я не знаю, кто как, а я себя много раз ловил на том, что мне неинтересно – в отвлеченной такой постановке вопроса, - совсем неинтересно, спасусь я или нет. Потому что в отвлеченной постановке этот вопрос, собственно, бессмыслен.

Знаете, есть даже анекдот на эту тему. Когда один мечтатель сидит и думает, что с ним произойдет, и всюду есть два выхода, пока он не доходит до той ситуации, когда его сердце съели в аду, и там уже только один выход. И вот можно гадать: спасусь я или не спасусь. Можно даже игру в КВН построить на этом. Ну, вот, я, в общем, человек вроде как ничего, так что, почему бы мне и не спастись? А с другой стороны, такой-сякой я, тогда, наверное, не спасусь. Но, может быть, если то, сё, пятое-десятое, то, наверное, спасусь. А с другой стороны, можно эту логику развить: если спасусь, то куда попаду? Ну, надо полагать, там тоже какая-то иерархия есть, среди спасенных - в одну компанию со святыми меня точно не возьмут, не заслужил, это очевидно... А с другой стороны – а вдруг возьмут, вдруг там дефицит кадров? Или, допустим, не спасусь. Допустим. Но опять же, не последний же я грешник на белом свете, так что ничего шибко страшного быть не должно. И опять же, можно эту тему развивать до бесконечности...

Между прочим, подобные гадания отлились в такое, довольно разработанное учение католической Церкви о чистилище. Как известно, представление о чистилище на самом деле отвечает духу такого середняка, который в высшие сферы не тянет, - ну слишком очевидна разница между ним и, скажем, Франциском Ассизским, - но, с другой стороны - что он забыл в девятом кругу ада, с Иудой и Люцифером? Ясно, что делать ему там тоже нечего – не за что. То есть: в рай – слишком самонадеянно, в ад – не за что. Что остается? Остается промежуток, в котором тебя прочищают, как бы готовя войти в высшие сферы. Надо сказать, что чистилище, вот такая перспектива, она ложится прямо бальзамом на душу подавляющему большинству людей. И вправду, это очень заманчиво. Можно успокоиться. Беда вот только, что в православии мы не имеем чистилища – не потому ли православные такие нервные – ну а как же - терзаются все время…

А католик может быть умиротворен. Он ходит себе с мыслью, что если ничего особого не произойдет, если он кого-нибудь в аффекте не прирежет, или там нелегкая его не увлечет в тенета разврата, то чистилище – это его место, поэтому можно спокойно писать завещание. В православии хуже – чистилища нет, и поэтому приходится решать вопрос радикально: или туда, или сюда. А это уже слишком серьезно. В рай - самонадеянно. Отсюда комплексы появляются. А в ад – слишком уничижительно, уныние подкатывает. Отсюда, наверное, и такая православная нецивилизованность в массе церковной жизни. Шутка, конечно.

Но все это, опять же, оттого, что зачастую не Откровение является стержнем церковной жизни. Не та стезя Богопознания, на которой Бог и человек встречаются, общаются, на которой человек узнает вновь и вновь того Бога, Который некогда ему открылся.

Что делать? – вопрос русский и очень давний. Жажда Бога должна появиться хотя бы в церковной среде. Вот что Господь хочет от меня в данный момент, как Он оценивает тот или иной мой поступок? Что Господь хочет мне сказать, вот прямо сейчас, немедленно? Без подобной озабоченности, наверное, ничего не выйдет – хорошего, имеется в виду.

И на этом давайте на сегодня остановимся с Вами, а продолжим наши богословские размышления в следующий четверг. Всего доброго.