Послезавтрашняя суббота – родительская поминальная. Самое время зайти в храм и помолиться об упокоении наших родных и близких, перешедших от нас в мир иной. Самим помолиться, имена почивших подать на общую заупокойную панихиду, свечу возжечь.

Зачем нам молиться об умерших? Где они пребывают? Что такое рай, и что такое ад? На эти вопросы ответит нам, как обычно, Святейший Владыка Кирилл Гундяев.

Кирилл Гундяев:

- Никто не знает что такое ад! От нас сокрыто, что такое рай, и что такое ад. Человеческий ум пытался, конечно, проникнуть в осмысление этой тайны, и каждая эпоха накладывала некий свой стереотип на эту попытку. Описание ада или воображение ада в каждую эпоху было своим, но сопровождалось неизменно общим. Ад это место мучения, это, конечно, не вторая смерть, это не небытие, ели бы это было небытие, то это бы не было адом, потому что вне бытия нет  страдания.  В разную эпоху создавались разные видимые как бы образы ада, ну, достаточно взглянуть на западные стены наших древних храмов, на них всегда были размещены фрески, изображающие картину Страшного суда и непременно ада, и чего только не увидишь на этих фресках, каких только страшных картин там не было помещено! Вот это, конечно, не отображение реальности. Не дано было древним художникам видеть вот эту сверхчувственную реальность загробной жизни, но на этих фресках отражалось их понимание, которое как бы воспитывало человека, говорило ему: храни то, что ты получил в храме, храни дар благодати, выйдя за пределы храма, не забывай о суде Господнем, не делай зла, помни о том, что Бог будет судить каждого. Вот мы современные люди, конечно, не можем в полной мере принять все эти видимые образы, у нас другое мышление, другое представление и, в том числе, наверное, загробной жизни, но каким бы не было это представление, оно всегда условно, всегда привязано к нашей культуре, к эпохе, но единственное что проходит через всю историю, ибо имеет своим источником Слово Божье, это понимание того, что рай есть место блаженства и счастья человеческого, а ад - место страдания. И церковь, опираясь на слово Божье и на апостольскую веру - хранимую, сохраняемую в Предании церковном, учит о том, что человек после смерти, после сорокового дня, как бы входит в ту или иную сферу загробного бытия, он обретает либо рай, либо ад, но это нахождение в раю и в аду есть временное - до второго и страшного суда Божьего. И на загробную участь человека может быть оказано влияние из этой земной жизни. Церковь учит, что по молитвам людей, родственников, близких, родных, по молитвам церкви, может быть облегчена участь людей,  которые уже перешли грань жизни и смерти и находятся там - за пределами физического бытия. Вот почему так важна молитва об усопших, всё то, что мы накапливаем в нашей духовной жизни здесь на земле, во время нашего физического бытия, не умирает, а переходит в вечность - если мы формируем ад в своей душе, если мы творим беззаконие, зло, если мы Бога не боимся, людей не стыдимся, если шагаем по жизни так, что распространяем вокруг себя действительно зло и страдания людей, то почему же мы должны наследовать райские селения? Вот этот ад, созданный нами самими здесь, вместе с нами переходит в вечность. И с другой стороны, если человек формирует совсем иной образ своего бытия, если он живёт в общении с Богом, если развита его совесть, если для него мучительно больно сделать зло другому человеку, а если он кому-то когда-то что-то и сделал нехорошее, то угрызается совестью, раскаивается перед Богом, старается преодолеть вот этот свой грех и свою неправду, то ведь такой человек формирует совершенно иную внутреннюю атмосферу своей жизни, совершенно иное состояние сердца, и с этим состоянием переходит в вечность. Когда-то мы говорили о самоубийцах, о том, что ужас самоубийства в том, что человек ведь от хорошей жизни в петлю не залезет, человек налагает на себя руки потому, что в его душе ад, думая, что он прекратит это страдание своей физической смертью, а получается так, что вот этот ад, который человек пытается пресечь самоубийством, уходит в вечность неискуплённым, неразрешенным, не прощённым. Будущее формируется во время нашей земной жизни. Вот это самое главное, что мы должны помнить, и современные люди, может быть, не так напуганы адом, как боялись ада древние, взирая на западную стену православного храма, кстати, не только православного: и в западных католических храмах можно встретить древние фрески с изображением ужасов ада. Люди, может быть, были более наивными, но взирая на эти страшные картины, воспитывали свою волю, свои чувства, свои целевые установки. Вот и современный человек, ему не обязательно, конечно, взирать на эти фрески, они ему, может быть, мало что скажут, но должен сохранять то, что святые отцы называют памятью смертной. Потому что память о смерти это мысль о будущей жизни.

Далее в нашей телепрограмме отец Андрей Кураев рассуждает о вопросах веры.

Андрей Кураев:

- Вот знаете, есть такая всё-таки существенная, прямо скажем, разница между мною и Христом. Вот если бы я был в ситуации подобной той, в которой был Иисус – представьте себе, какие-то нехорошие люди меня распяли, а я-таки воскрес, что бы я на следующий день сделал? Я б, прежде всего, явился ко всем этим мерзавцам. Вот на месте Христа, я, прежде всего, к Понтию Пилату пошёл бы, выйдя из могилы, Ирода навестил бы, Каиафе пару слов сказал бы. Вот понимаете, удивительно, что Христос ничего подобного не делает, Христос является по воскресении только тем, кто при жизни его любил, Христос не навязывает Себя и, тем более, мы, соответственно, не должны навязывать себя - не силой позиции, не силой, в том числе, таких сверхаргументов.

Духовное просвещение – тема размышлений отца Виктора Веряскина - нашего православного миссионера. 

Виктор Веряскин: 

­- Некоторые люди могут думать, как можно состыковать, так сказать, в этом смысле научное описание мира и религиозное описание мира? Можно состыковать, если понимать, что это два разных способа описания. Если бы мы с вами так богословие старались глубоко изучать, то в двадцатом веке был такой богослов Рудольф Бультман, он целый труд написал «Демифологизация Евангелия», он считал, что вот это миф, и нужно его демифологизировать от оболочек мифологии, значит, «раздеть» Евангельское повествование. Мы можем испугаться: как это так, нам ведь в советский период говорили, атеисты говорили, что Христос это миф, Евангелие это мифические выдумки, а тут богослов тоже говорит, что это миф и нужно, оказывается, его раздеть от мифологических оболочек! В чём дело? Дело в том, что в обыденном языке это слово обозначает одно, а в научном и богословском языке это же слово обозначает другое. Это всё равно, что Иордань, Крещение, Богоявление и Просвещение - каждый термин многослоен, каждый термин много значим или, как говорят в науке, полисемантичен. Мы берём какой-нибудь термин - сейчас вот читают многие психоанализ Фрейда, Юнга - стали термины употреблять «сублимация» какая-нибудь, там, у них идёт, у некоторых. А, оказывается, в самом деле, в химии сублимация обозначает возгонку, например, дерева через пережигание превращения его, там, в капельки пара, в воздух и в остаток золы - в нечто более тонкое и менее твёрдое и так далее, а на уровне психоанализа тот же термин «сублимация» новый оттенок смысловой приобрёл, это, оказывается, трансформация грубых и низменных энергий в более тонкие и возвышенные, в том числе, сексуальная энергия - в энергию творчества, например, и так далее, и слово «сублимация» уже в психоанализе имеет другой оттенок смысловой. Если мы не будем различать, что в химии обозначает одно, а в психологии обозначает другое, то мы тоже запутаем себя и других, вот почему важно различать, что оказывается религия описывает реальность, но описывает в образах, и миф это способ описания реальности, на уровне обыденного языка миф это просто выдумка, а на уровне научного осмысления миф это образный способ описания реальности в отличие от понятийного, вот и вся разница. И поэтому, когда вы услышите слова, что Христос это миф, не пугайтесь, потому что мы действительно Христа описываем образно, мы и реку описываем образно, и воду описываем образно, мы это всё олицетворяем и постоянно этим занимаемся, только не замечаем. Мы читаем Тютчева и говорим:

«Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом».

То есть мы гром персонифицируем, олицетворяем и думаем, что он может играть, резвиться, как ребёнок, и так далее, чувствуете? Это и есть образный способ описания. Вот почему Гегель был прав, когда говорил, что наука и религия, вера и знание содержание имеют одно и то же, одинаковое, только способ описания и выражения этого содержания у них разные, у одних -  образный у других - понятийный. 

------ 

И последняя, богословская часть нашей телепрограммы.

Сегодня мы начинаем новый раздел – раскол Церкви на Западе, возникновение протестантизма.

Как Вы помните, все началось с выступления Лютера против индульгенций, а закончилось религиозными войнами, разделением Западной Церкви и жутким противостоянием. Надо сказать, что времена, в которые развивается тенденция к такому протестному отношению к сложившимся порядкам Римско-Католической Церкви, весьма непростые. Мы никогда с вами не поймем сущность Реформации, если не примем во внимание того историко-культурного контекста, в котором это все происходило. Контекст был, в общем, уникальный.  И вообще, вот эту историю Реформации ни в коем случае не надо буквально сравнивать с тем, что происходит во все времена, дескать, когда старое уступает место новому. Такие обобщения иногда делаются неоправданно.

Дело в том, что Реформация – это совершенно особый процесс, вряд ли случайно по времени совпавший с другой тенденцией, такой общей тенденцией Ренессанса, или Возрождения. Реформация развилась на фоне целого ряда явлений, которые характеризуются таким качеством, как уникальность. Вот, например, представить себе реформационное движение, скажем, в России любого века, или в Греции, было бы совершенно невозможно. Потому что здесь работает целый ряд факторов.

Другое дело, что Реформацию в какой-нибудь исторически отдаленный период и в Европе представить себе нельзя – к этому не было никаких предпосылок. Что же двигало на самом деле подспудно Реформацию? Понятно, что появление нескольких таких явных харизматических личностей, то есть Лютера, Цвингли, Кальвина этот процесс разогнало. Но считать, что все дело в том, что появились все эти люди, было бы ошибкой. Ну, это известная, вообще говоря, дилемма – кто и что движет историю, то ли великие индивидуалы, то ли так называемый народ. Но, скорее всего, и то, и другое вкупе. Вот если в атмосфере носится востребованность по поводу каких-либо персонажей, они почему-то не замедляют появиться. Известно и прямо противоположное явление: когда яркий персонаж есть, а его энергия, его, если можно так выразиться, харизма, совершенно не востребованны: ничего не происходит (харизма не в евангельском смысле, а в культурно-политическом, вот как сейчас говорят: «харизматический лидер», «не харизматический лидер»).

Тут, когда мы говорим о Реформации, мы должны исходить из того, что сошлось несколько крупных исторических обстоятельств, которые, безусловно, носят и духовный характер. И они, явно, вместе срезонировав, подтолкнули этот, в общем, уникальный процесс. Еще нам важно понять, в чем, собственно, этот процесс. Дело в том, что идея реформы, которая носилась в Европе повсеместно, не была прямо связана с тем, что впоследствии получило название «протестантизм». Вообще говоря, термин «протестантизм» – случаен. Появился он позже, после того, как уже состоялись выступления тех, кого позже назовут идеологами протестантизма. Но они этого термина не употребляют, сами реформаторы. Это была Реформация. А что такое Реформация по существу? Это ре-форма, то есть переустроение, но переустроение не на произвольных началах. Ведь никто из отцов-реформаторов никогда и не заикался о том, что Церковь заново выстраивается, или он предлагает что-то сделать по каким-то личным лекалам, которые сам он изобрел. Это была озабоченность о судьбе христианства и о судьбе Церкви. Эта озабоченность получила свое выражение в общем согласии с носившимся тогда в воздухе лозунгом, по-латыни это называлось «Ад фондес», то есть «к источникам», и это «ад фондес» имело двоякий смысл. С одной стороны, это было возвращение, активное обращение к истокам античной культуры. В это время становится особенно популярно чтение античных классиков, особенно Вергилия, Цицерона… Латиноязычных, в первую очередь, потому что ученость, сформировавшаяся в Западной Европе, была латиноязычной. Читали именно светских авторов, мыслителей. Второй подтекст этого «Ад фондес» – это возвращение к апостольским временам. Все это происходит на фоне того, что человек ко времени рубежа веков, 15-го и 16-го, с одной стороны, начинает как-то расправляться, думать… Ну, речь идет, конечно, об оговоренной узкой прослойке, но тем не менее.

Это время размывания классического Средневековья. Все это так. Но это всего лишь детонатор, спичка, которая оказалась причиной взрыва. Динамитом же, причинившим столько разрушений, на самом деле была политика - натянутые отношения между Римом и германскими государствами. Германские феодалы во что бы то ни стало стремились высвободиться от влияния Рима. Собственно, это обстоятельство и является таким, можно сказать, определяющим сюжетом этой печальной истории, о которой, если даст Бог, мы и будем с Вами вести разговор. Ну а на сегодня все. Я прощаюсь с Вами и желаю всего доброго.