|
На главную
На берегу Ла-Манша в местечке Донвиль-ле-Бэн
вблизи моря находится двухэтажный дом – вилла Жербетт.
В свое время, перед войной 1914 года, этот дом был куплен В. Философовой. Когда разразилась война, она со своим
племянником Артемием Раевским сложным путем
вернулась на Родину, перед этим сдав дом каким-то французам. Прошли
война, революция… В. Философова оказалась во
Франции, и тут ее ждал не только целый дом, но и деньги за его прокат
более, чем за 10 лет. Это дало ей возможность
поселиться в этом доме, а потом поселить в нем своих племянников
Раевских, потомков Бородинского генерала. В мое время в доме проживала
одна из Раевских, Валентина, со своим мужем М. Лесновым.
У них было 6 человек детей, и все время войны 5 младших были у нас в
детском доме в Вильмуассоне, и мы очень
полюбили этих славных и дружных детишек. Все они были с чудным слухом,
великолепными голосами, и все они были ядром моего церковного хора.
Когда по окончании войны дети вернулись к своим родителям на берег
Ла-Манша, я почти ежегодно навещал их. В этом гостеприимном доме всегда
кто-то гостил. Еще до войны неоднократно живал Епископ Вениамин Федченков (впоследствии Митрополит Саратовский),
гостил там и живописец Стелецкий, который
расписывал храм Сергиевского Подворья, и на память своего у них
пребывания написавший им несколько чудесных больших икон. На их большой
стеклянной веранде приезжающее духовенство неоднократно совершали
богослужения. Когда приезжал к ним я, также всегда на этой веранде
перед иконами Д. Стелецкого я служил и
всенощные, и литургии, и причащал не только всех членов семьи, но и
небольшое количество русских, проживавших в окрестностях и в
близлежащем курортном городе Гранвилль.
Как-то раз мне прислали телеграмму, в которой было
написано, что в больнице Гранвилля умер
одинокий русский, и что меня просят приехать для его отпевания. Я
немедленно поехал на берег моря. Отпевание совершилось в часовне-морге
при больнице. Пело все семейство Лесновых,
так что пение было первоклассным. Собралось человек 10 русских и
порядочно французов, просто любопытствующих, так как они никогда не
слышали русской православной службы. Все шло хорошо. После отпевания
надо было идти на кладбище через весь город километра четыре по главной
улице. И тут со мной произошла катастрофа: у моего сапога отвалилась
подметка и повисла только на заднике. Каждый раз, когда я поднимал
ногу, она отваливалась и грозила вообще отпасть. Чтобы этого не
произошло, мне на каждом нашу приходилось высоко поднимать и потом
опускать ее осторожно, шлепая отстающей подметкой, как при чечетке. И
таким «шагом» я должен был прошествовать через весь город (4 километра!)
впереди необычной для курортного города процессии в полном облачении с
крестом и кадилом в руках. Как я дошел, храня невозмутимый вид – не
знаю. На кладбище, сняв облачение, я попросил хотя бы веревку, чтобы
привязать злосчастную подошву, но ничего не нашлось. Тогда удалось
обратиться в стоявшую напротив кузницу, прося их хотя бы забить гвоздь.
Это сделали. Не знаю уж, почему я не снял ботинок, а подошел к станку,
на котором подковывали лошадей, поставил свою ногу, и мне прибили два
гвоздя, которые позволили мне дойти до дома, где уж своими средствами
произвели более солидную починку. Эти похороны мне запомнились…
Потом французы говорили, что на них произвело сильное
впечатление и пение (действительно превосходное), и благолепие самого
чина, но особенно всех поразила «ритуальная походка вашего священника»!
После похорон меня попросили задержаться на берегу моря
несколько дней, тем более, что завтра вечером
в этом местечке будет выступать труппа казаков с джигитовкой. Этот вид
«труда» очень распространен в эмиграции. Многие казаки, не имевшие
возможности найти себе работу в связи с незнанием языка, объединялись в
небольшие группы и ездили по Франции с лошадьми, показывая чудеса
джигитовки, которая французам была совсем неизвестна, и поэтому
оказывала еще большее впечатление. Даже в самом Париже, искушенном
зрелищами, наши казаки всегда имели успех, а что говорить о маленьких
провинциальных местечках, для которых приезд любой труппы – уже
праздник.
Вечером мы все отправились на поле, где был устроен
импровизированный ипподром. Казаков было,
кажется, восемь. Они показали все, что могли: и езду, и джигитовку, и
пирамиды на полном скаку, и прочие чудеса конного искусства. Все
присутствующие были в полном восторге и без конца аплодировали
выступавшим артистам.
После выступления мы подошли к казакам и пригласили их на
чашку чая в виллу Жербетт. Никак не ожидавшие
встретить в этой глуши русских, казаки охотно согласились, и мы пошли домой.
По дороге разбудили лавочника, чтобы купить у него пару бутылок
красного вина и кое-какой закуски, а дома на большой веранде
приготовили чай.
Это типично русское гнездо, с молодежью, с русскими
песнями, которые мы не преминули попеть, произвели на казаков глубокое
впечатление, и вдруг один из них, самый молодой, упал на стол с
громкими рыданиями (никто пьян не был). Я увел его в соседнюю комнату и
постарался успокоить. Оказалось, что этот молодой парень – не эмигрант,
как остальные, а недавно выехал из России, вывезенный немцами во время
войны и потом от них бежавший. Не зная, как устроить свою судьбу, он,
хороший конник, пристал к этой эмигрантской группе казаков и стал
выступать вместе с ними. Тут, попав в русскую среду, оказавшись рядом с
русским священником, услыхав русские песни, он так затосковал по
России, что не смог сдержаться. Он мне сказал, что с детства не
причащался, а сейчас ему так хотелось бы помолиться в церкви и причаститься… Конечно, вернувшись в Париж, он мог бы
это сделать легко, но мне не хотелось откладывать того, что проснулось
так внезапно, и я ему сказал, что для него смогу завтра утром отслужить
литургию здесь и причастить его.
Около полуночи казаки вернулись к своим коням, а мы решили
наутро служить литургию, заранее не запланированную. У меня всегда было
с собой все необходимое, а просфоры Валентина Ивановна спекла ночью.
Утром, когда все было готово, я с большим волнением стал ждать: придет ли
мой парень, или, проспавшись, решит, что это была минутная слабость?
Наконец, смотрим – идет в своей полной казачьей форме.
Я исповедовал его. Что это была за исповедь!.. Мы оба
плакали… Потом он причастился, мы его
накормили завтраком, и он от нас ушел. Расстались навсегда…
Он собирался при первой
возможности вернуться на Родину, необходимость которой он так остро
почувствовал вчера, а также сегодня за литургией. Что с ним стало? Не
знаю! Удалось ли ему вернуться? Вспоминает ли он иногда далекую Францию,
берег моря, русскую семью, эту необычную литургию и наши с ним слезы?
Вспоминает ли меня? Но я его не забываю и никогда не забуду. Звали его,
как и меня, Борисом.
На главную
|
