|
На главную
Когда в первые годы нашего
эмигрантского существования мы посещали все вместе храм, то обычно
ехали в кафедральный собор на ул. Дарю, но когда мы с моим двоюродным
братом уже поступили в институт и зажили несколько самостоятельной
жизнью, то мы стали все чаще и чаще бывать в церкви вдвоем, причем не в
соборе, а на Сергиевском Подворье на улице Крымской, где незадолго до этого был открыт
Богословский институт. Там часто менялись молодые священники из
студентов, но было два постоянных священнослужителя: настоятель,
местный архимандрит Иоанн (Леончуков), о
котором речь будет ниже, и протоиерей Сергий Булгаков. Инспектор института,
видный богослов, он был председателем Братства Святой Софии Премудрости
Божией, и группировал вокруг себя все самые
мощные богословские силы. Внешне неброский, со скорее некрасивым лицом
монгольского типа, он покорял своей манерой служить. Он не служил, а
горел, и это особенно чувствовалось в Пасхальную ночь, когда, совершая
каждение в храме или же в ограде, он не шел по земле, а было явное
ощущение того, что он летит по воздуху, и его некрасивое лицо озарялось
светом такой радости, что черты лица совершенно пропадали.
Первые годы в соборе мы исповедовались у видного духовника
о. Георгия Спасского, но по нашей вине не получили с ним контакта, так
как приходили всегда в Великом Посту, в дни особой перегруженности, и
поэтому исповедь была сильно обезличена. На Подворье мы стали исповедоваться
чаще, но должен сказать, что и с отцом Сергием Булгаковым духовный
контакт налаживался с трудом, хотя мой большой друг, с которым я
незадолго до этого познакомился и очень сошелся, профессор Лев
Александрович Зандер, был духовным сыном о.
Сергия и большим его почитателем. Думается мне, что о. Сергий привык к
более интеллектуальным чадам, я же был еще очень молод и примитивен. Но
дороги к моему сердцу полностью он не нашел, хотя я к нему всегда чувствовал
глубочайшее уважение. Его богословские теории, который вызывали много
споров и смущений, его софиология, которую он
не проповедовал на своих лекциях по догматике в институте, оставляли
меня хладнокровным. Его книги были для меня слишком умными, и поэтому,
по-видимому, контакт не получился, как сразу наладился с первой
исповеди летом 1927 года с Владыкой Евлогием,
хотя на это я мог рассчитывать менее всего. Но, оказывается, отец
Сергий смотрел на это иначе, и когда узнал, что я теперь исповедываюсь у Владыки, и что меня Владыка вместе
с Зандером будет ставить в чтецы, то
удивился, и… даже несколько обиделся.
- Как же это? Ведь он мой духовный сын?
Я себя таковым не считал на том только основании, что раза
три у него исповедывался, но все же мне
пришлось проявить смирение и поехать перед ним извиниться и объяснить
сложившуюся обстановку.
У нас оставались очень хорошие отношения. Особенно он стал
нам близок после смерти нашего сына Сережика,
которого он знал и любил. После смерти сына он написал нам чудесное
письмо и свою статью «Софиология смерти» –
главу одной из своих книг, где он описывает свое состояние, когда после
операции он ощущал себя уже умирающим. После перенесенной им операции
горла (у него был рак гортани) он не мог уже говорить и читать лекции.
У него была трубка, выведенная из горла, закрытая маленьким
передничком, и говорил он едва различимо, квакающими звуками. Все же он
читал лекции только для избранных, и служил ранние литургии, на которых
были только самые близкие его друзья, которых не смущала эта тяжелая и
едва понятная манера говорить и читать.
Мне думается, что его богословие, к которому наша Русская
Церковь относится с осторожностью, еще ждет своего богослова-историка,
так как среди православных церквей как
востока, так и Балкан, его считали величайшим богословом нашего
времени, хотя и не всегда разделяли его богословские установки. Он
начал свою жизнь вне Христа и был близок, как Струве, Бердяев и Франк,
к марксизму, от которого потом под влиянием размышлений вернулся к
Христу. Для меня же, неудавшегося его духовного сына, он остался
навсегда Пастырем… Свечой, горящей на свещнице,
и примером для подражания.
На главную
|
