Воспоминания прот. Бориса Старка «По страницам синодика»
Санатории Шанрозе и Шанкей

На главную  

 

Сейчас мне хочется вспомнить еще одну страницу моей пастырской деятельности во время войны и сразу после ее окончания. После смерти протоиерея Михаила Черткова, удивительного пастыря, очень много сделавшего для русских больных и туберкулезниках, находящихся во французских госпиталях и санаториях, мне было поручено Владыкой Евлогием обслуживание двух санаториев, находившихся сравнительно недалеко от Сент-Женевьев-де-Буа: Шанрозе - приблизительно в 25 – 30 км, и Шанкей, км в 60-ти от моего дома. В чем заключалась моя работа там? Прежде всего, я регулярно, раз в два месяца, ездил туда просто, чтобы навестить наших русских. В каждом санатории было приблизительно человек 600, и среди них от 15 до 25 русских, из самых различных слоев общества, разных по культуре, религиозным признакам. Были среди них магометане-татары, и был один еврей. Были и офицеры, и простые казаки. Я приезжал к ним, разговаривал обо всем понемногу. Делал так, чтобы они себя не чувствовали заброшенными. Привозил им скромные посылочки, в составлении которых мне помогали мои добродетели: А.Ф. Воронко, М.И. Орлова и другие более состоятельные дамы, а также сотрудники по детскому дому. В дни Рождества или Пасхи я старался привезти им праздничные посылки. Дома жена пекла маленькие куличики, красили яйца, что в условиях оккупации было не так-то легко… но добрые люди помогали, а Бог благословлял. Кроме того, я старался привезти то, что каждому хотелось: кому бумагу для писем, кому лезвия для бритвы, кому семян для разбитого под окнами огородика. Но, конечно, самое главное было то, что я причащал тех, кто этого хотел, Святыми Тайнами, как во время моих обычных приездов, так и в случае острой нужды, для чего меня по телефону вызывал бывший в каждом из двух санаториев староста группы.

Когда мои подопечные умирали, меня также извещали, и я приезжал, чтобы отпеть. Ездить приходилось на велосипеде, так как во время войны все дальние автобусы почти не ходили, а мне, приехав, приходилось провести там весь день. Сначала поездки проходили благополучно, но под конец стали выходить из строя шины и камеры, а чтобы получить новые, надо было ждать очереди и получить специальное разрешение в мэрии. Один русский изобрел способ: вместо шины и камеры вокруг обода колеса были натянуты два обруча, а между ними, вокруг всего колеса, вставлены маленькие пружины, как на диванных матрицах, и так можно было как-то ехать, правда, треск был как от мотоцикла.

В течение почти года я ездил таким образом, но потом сломалась одна пружинка, велосипед стало трясти, отчего посыпались одна за другой и остальные пружины, но за это время подошла моя очередь получить шину в магазине.

Раньше, в случае бездомных больных, их после смерти не хоронили, а отсылали в анатомический музей на вскрытие и как материал для опытов. Мой предшественник добился того, чтобы в случае каждого русского его извещали, и если не было родных, чтобы заплатить 60-70 франков, то он их выплачивал сам из своих средств, или средств, получаемых от благотворителей.

Мне было уже легче. Но я добился и другого. За небольшую мзду санитары клали не просто обнаженный труп поверх груды опилок или стружек, но стали покрывать простыней или марлей, а то и одевать в какую-то одежду. По закону, все, что оставалось после больных одиночек, шел в пользу санатория для больных (впрочем, редких), которые, выздоровев, покидали санаторий.

Таким образом, я ездил несколько лет в эти два санатория. Уже после войны мне показалось лучшим не просто причащать больных по их комнатам и палатам, но и в праздники Рождества и Пасхи служить им литургию, Пасхальную заутреню, чтобы дать им большее духовное удовлетворение. Администрация обеих санаториев пошла нам навстречу, тем более, что в каждом санатории имелся католический храм, где регулярно служились литургии и где служил аббат, удовлетворяющий духовные нужды больных католиков.

Мне было предложено служить в комнате для игр, там, где в свободное время больные играют в шашки, карты, где на стенах висят различные плакаты, а сама комната пропитана табачным дымом. Конечно, это меня не устроило, и я пошел к двум кюре, настоятелям, прося их разрешить мне служить в католическом храме, но не на их Престоле, а или в ризнице, или поставив стоик перед их престолом. Санаторий Шанрозе обслуживал очень грамотный бенедиктинский монах, очень ученый, и, как и все бенедиктинцы, близкий к православию. Он с радостью дал мне разрешение, предложил даже свой Престол (что я отклонил под предлогом того, что их Престол стоит у стены, а мне надо совершать каждение вокруг Престола). Попросил только для формы написать Версальскому архиерею, который ведал всеми церковными делами епархии департамента Сены и Уазы.

Хуже было с Шанкей. Там священствовал кюре совсем серый, место было глухое, вдали от дорог, и, видимо, туда направили этого очень уж немудрящего батюшку. Он переполошился вовсю. Он ничего не слыхал о православии:

- А вы в Христа верите? А в Богородицу? А знаете ли, что такое Евангелие?

Не знаю, как долго продолжался бы мой с ним диалог (я, конечно, мог обратиться прямо к Версальскому архиепископу, но не хотел подводить простоватого батюшку). На мое счастье, в санаторий приехал католический священник-униат, о. Владимир Рожко, он русского происхождения, и его мать, Мария Александровна, принявшая католичество еще в России (кажется, она была по первому или по второму браку Ливен). Она много занималась благотворительностью, и, видимо, по ее просьбе сын-священник приехал в Шанкей. Он объяснил испуганному кюре, кто мы, и что если я буду служить, то он сочтет за честь подавать мне кадило. После этого мой деревенский батюшка успокоился, и я стал совершать литургии в обоих моих санаториях в храмах, ставя маленький столик перед католическим Престолом, а на него антиминс. Осенью 1978 года в Ярославль приехал католический батюшка о. Всеволод Рожко. Он оказался братом того о. Владимира, и я ему рассказал, как благодарен его брату за поддержку в ту минуту. Попросил ему передать мой привет. Оказывается, он сейчас в Ватикане ожидает епископской хиротонии.

За время обслуживания этих двух санаториев там перебывало много русских. Часть умирала, часть переводилась в другие санатории, часть, меньшая, выходила на волю, выздоровев, или, во всяком случае, находясь в стадии уже заметного улучшения. По окончании войны, когда наладился общественный транспорт, я смог уже ездить в автобусах, тогда брал мой девичий квартет, чтобы петь Пасхальные службы и литургии. Я считал, что девочкам тоже полезно ближе познакомиться с человеческими страданиями, с горем. За время моего обслуживания этих двух лечебниц, мною там было похоронено около 30 человек, и некоторые из них остались в памяти.

Был среди них очень милый Николай Надачин. Он работал библиотекарем в больничной библиотеке, точнее, переплетал для нее книги. Каждый раз я привозил ему для прочтения русские книги и Журнал Московской Патриархии, и всегда он мне их возвращал хорошо переплетенными. Умер он уже после моего возвращения на Родину.

Помню Михаила Константиновича Омельяновича, с которым очень много и интересно беседовал. У него была жена, и она привезла тело мужа к нам в Успенскую церковь для отпевания, а потом похоронила на нашем кладбище. Она часто приезжала на могилу мужа, а когда болезнь свалила и ее, то я при всяком удобном случае, бывая в Париже, заезжал к ней и живущим близ ее Мозжухиным в Аньер, чтобы навестить и подбодрить. Уже будучи на Родине, мы с ней переписывались до самой ее смерти.

Был художник Борис Выскребанцев, после его смерти остались два больших сундучка с пастелью, которой мы пользовались в детском доме и давали ее тем из детей, кто проявлял способности к рисованию.

Был Владимир Даманский. В мой первый приезд он мне сообщил, что окончил семинарию, а его дядя даже был обер-секретарем Святейшего Синода, но что он в Бога не верит, и просит с ним на эту тему никогда не говорить. С тех пор мы с ним очень интересно говорили обо всем, чем можно, но ни разу не касались моих «профессиональных» вопросов. Велико же было мое удивление, когда мне позвонили из санатория и сообщили, что Даманский умирает и просит меня к нему приехать. На всякий случай, как и всегда, я взял с собой Святые Дары. Когда я приехал, то умирающий уже не мог ни говорить, ни шевелить рукой. Он смотрел на меня умоляющим взором, из глаз его текли слезы, и он только молча раскрывал рот. Я спросил его, понимает ли он меня. Он ответил:

- Да!

- Знаете ли вы, кто я?

- Да!

Тогда, видя, что он приоткрывает рот, я спросил его: может быть, он хочет пить?

Отрицательное движение глаз – и взгляд, устремленный на мой наперстный крест-дароносицу, подарок солдатских матерей. Боясь поверить, я спросил его: может быть, он хотел бы причаститься? Его лицо просияло улыбкой, он кивнул глазами, из которых потекли слезы, и еще больше приоткрыл рот. Я помолился, зная, что он меня видит, слышит и понимает, и потом, приготовив Святые Дары, поднес лжицу к его рту и замедлил, боясь, что я не так его понял. Но он с блаженным выражением лица потянулся к лжице и совершенно сознательно причастился Святых Тайн. К вечеру он умер, и через два дня я вновь приехал, чтобы его отпеть. В ту зиму стояли очень сильные морозы, и было много снега. Выкопать могилу при таких условиях не могли, и его гроб поставили во временный склеп, а опустили в могилу только месяц спустя. Земля как будто давала ему время пережить все то, что он с таким старанием отрицал половину своей жизни, прежде чем принять его в свои объятия. В довершение всего, вместо креста ему поставили палку со щитком, которые ставили магометанам и безбожникам. Потом пришлось переделывать все это и ставить простой деревянный крест.

Вспоминается и еще один больной Василий со странной фамилией Гурия. Позднее я узнал, что на Кавказе бывали подобные фамилии. Он был с Кавказа, был очень религиозен, и когда я приезжал на праздники, всегда причащался. Раз мне позвонили и сообщили, что ему плохо, и он просит меня приехать, чтобы причастить его. На другое же утро я приехал и застал его уже без памяти. Из его уст вытекала пена, но воду он глотал, хотя и с трудом. Я все же рискнул его причастить, хотя канон в этом случае позволил бы не причащать больного в таком состоянии. Но он так меня ждал… Когда я вложил в его уста частицу Святых Даров, он стал опять выпускать пену, и частица стала выползать из его рта. Раза три я вновь пробовал причастить его, но безуспешно. Что было делать? Из предосторожности я всегда ездил туда натощак, чтобы в случае нужды самому потребить Святые Тайны. Но передо мной был туберкулезник в самой последней, бациллярной стадии… Моя мама умерла от туберкулеза, и в детском возрасте у меня самого было предрасположение к этой страшной болезни. Минуту длилось смущение и раздумие, а потом я как бы услышал внутри себя слова Христа, обращенные к апостолу Петру: «Что ты смутился, маловер?» Сразу сомнения исчезли, без боязни и брезгливости я вынул частицу из его воспаленных уст и тут же проглотил ее. Позднее у меня были еще несколько раз подобные случаи, но никогда уж больше страх и сомнение не смущали меня.

Хороня новых, я посещал могилки и старых, уже ранее мною похороненных, и вот у меня созрела мысль, что надо всех их перевезти на наше кладбище, так как на этих деревенских бесплатных могилах черед 5 – 6 лет они сравняются с землей, и след о них исчезнет. Как это сделать? Тут представился случай. Жена одного из умерших решила хоронить мужа у нас. Значит, автофургон с одного кладбища был обеспечен. Мой милый месье Бюфе согласился вместе с гробом новопреставленного взять еще и несколько гробиков и костями остальных. Но надо заехать и на другое кладбище…

Тогда я вдруг вспомнил, что у одного из моих погребенных вся верхняя челюсть была золотая, и так его и похоронили. Я долго себя спрашивал:

- Что, если после эксгумации взять эти зубы, вернее, их золотые коронки, и продать?

Хватит на все расходы, но тут был риск. Ведь могилы отмеряют сантиметрами, и надо, во-первых, точно знать, что попадешь именно в данную могилу. Кроме того, могильщики могли тоже заметить это, и после нашего ухода с кладбища взять эти зубы с покойника. Словом, месье Бюфе, с которым я посоветовался, сказал мне, что надо только запретить открытие могилы до нашего приезда. Когда мы приехали на кладбище и стали вырывать моих старых знакомых, то я немного трусил. Все же я взял на себя материальные обязательства. Надо было оплатить десяток гробиков, бензин за заезд на другое кладбище, рытье могилы и пр. Когда открыли гроб, мы увидели чистые уже кости (могилы были неглубокие, гробы – как спичечные коробки, а тела – уже съеденные болезнью), и у черепа 5 или 6 золотых коронок, которые уже отвалились от челюсти. Мы их аккуратно отделили. Все остальное благоговейно положили в гроб и повезли гробики вместе с новопреставленным на наше кладбище. Господь помог мне. Одна мать убитого солдата, сперва купившая могилу на 30 лет в середине квадрата, потом решила перенести гроб на новое место на дорожку, а старую концессию подарила мне для моих туберкулезных. Итальянец-каменщик, который обычно ставил на могилы железобетонные памятники и кресты, подарил мне для этого дела русский восьмиконечный крест из железобетона под гранит и окружение для могилы, а А.Ф. Воронко продала где-то коронки, и таким образом я смог за все заплатить.

Часто я себя спрашиваю: было ли это этично? Но, думаю, все же да! Теперь эти 16 русских лежат на Русском кладбище, их имена записаны в церковный синодик и поминаются за каждой службой, кроме того, их имена записаны на специальной дощечке, которую мы тоже заказали, чтобы повесить на крест. Одновременно с «моими» больными я перевез с кладбища Шанкей и папиного старого друга, капитана 1-го ранга Дмитрия Дмитриевича Тыртова, который часто бывал у нас в доме, потом вместе с ним по окончании института я несколько месяцев работал на фабрике, а потом он исчез, и, как выяснилось, умер в санатории совсем одиноким. Его прах я положил в наши семейные могилы.

 

 

На главную

 

 

Херсонская епархия УПЦ КП
Украина 73011, Херсон, улнгельса 45
тел: (1038-0552) 43-66-48
моб: (1038-050) 764-84-19
irina@pravoslav.tv

По благословению Архиепископа Дамиана