|
На главную
Сейчас мне хочется вспомнить еще одну страницу моей
пастырской деятельности во время войны и сразу после ее окончания.
После смерти протоиерея Михаила Черткова, удивительного пастыря, очень
много сделавшего для русских больных и туберкулезниках, находящихся во
французских госпиталях и санаториях, мне было поручено Владыкой Евлогием обслуживание двух санаториев, находившихся
сравнительно недалеко от Сент-Женевьев-де-Буа:
Шанрозе - приблизительно в 25 – 30 км, и Шанкей, км в 60-ти от моего дома. В чем заключалась
моя работа там? Прежде всего, я регулярно, раз в два месяца, ездил туда
просто, чтобы навестить наших русских. В каждом санатории было
приблизительно человек 600, и среди них от 15 до 25 русских, из самых
различных слоев общества, разных по культуре, религиозным признакам.
Были среди них магометане-татары, и был один еврей. Были и офицеры, и
простые казаки. Я приезжал к ним, разговаривал обо всем понемногу.
Делал так, чтобы они себя не чувствовали заброшенными. Привозил им
скромные посылочки, в составлении которых мне помогали мои добродетели:
А.Ф. Воронко, М.И. Орлова и другие более состоятельные дамы, а также
сотрудники по детскому дому. В дни Рождества или Пасхи я старался
привезти им праздничные посылки. Дома жена пекла маленькие куличики,
красили яйца, что в условиях оккупации было не так-то легко… но добрые люди помогали, а Бог благословлял.
Кроме того, я старался привезти то, что каждому хотелось: кому бумагу
для писем, кому лезвия для бритвы, кому семян для разбитого под окнами
огородика. Но, конечно, самое главное было то, что я причащал тех, кто
этого хотел, Святыми Тайнами, как во время моих обычных приездов, так и
в случае острой нужды, для чего меня по телефону вызывал бывший в
каждом из двух санаториев староста группы.
Когда мои подопечные умирали, меня также извещали, и я
приезжал, чтобы отпеть. Ездить приходилось на велосипеде, так как во
время войны все дальние автобусы почти не ходили, а мне, приехав,
приходилось провести там весь день. Сначала поездки проходили
благополучно, но под конец стали выходить из строя шины и камеры, а
чтобы получить новые, надо было ждать очереди и получить специальное
разрешение в мэрии. Один русский изобрел способ: вместо шины и камеры
вокруг обода колеса были натянуты два обруча, а между ними, вокруг
всего колеса, вставлены маленькие пружины, как на диванных матрицах, и
так можно было как-то ехать, правда, треск был как от мотоцикла.
В течение почти года я ездил
таким образом, но потом сломалась одна пружинка, велосипед стало
трясти, отчего посыпались одна за другой и остальные пружины, но за это
время подошла моя очередь получить шину в магазине.
Раньше, в случае бездомных больных, их после смерти не
хоронили, а отсылали в анатомический музей на вскрытие и как материал
для опытов. Мой предшественник добился того, чтобы в случае каждого
русского его извещали, и если не было родных, чтобы заплатить 60-70
франков, то он их выплачивал сам из своих средств, или средств,
получаемых от благотворителей.
Мне было уже легче. Но я добился и другого.
За небольшую мзду санитары клали не просто обнаженный труп поверх груды
опилок или стружек, но стали покрывать простыней или марлей, а то и
одевать в какую-то одежду. По закону, все, что оставалось после больных
одиночек, шел в пользу санатория для больных (впрочем, редких),
которые, выздоровев, покидали санаторий.
Таким образом, я ездил несколько лет в эти два санатория.
Уже после войны мне показалось лучшим не просто причащать больных по их
комнатам и палатам, но и в праздники Рождества и Пасхи служить им
литургию, Пасхальную заутреню, чтобы дать им большее духовное удовлетворение.
Администрация обеих санаториев пошла нам навстречу, тем более, что в каждом санатории имелся католический храм,
где регулярно служились литургии и где служил аббат, удовлетворяющий
духовные нужды больных католиков.
Мне было предложено служить в комнате для игр, там, где в
свободное время больные играют в шашки, карты, где на стенах висят
различные плакаты, а сама комната пропитана табачным дымом. Конечно,
это меня не устроило, и я пошел к двум кюре, настоятелям, прося их
разрешить мне служить в католическом храме, но не на их Престоле, а или
в ризнице, или поставив стоик перед их
престолом. Санаторий Шанрозе обслуживал очень
грамотный бенедиктинский монах, очень ученый,
и, как и все бенедиктинцы, близкий к православию. Он с радостью дал мне
разрешение, предложил даже свой Престол (что я отклонил под предлогом
того, что их Престол стоит у стены, а мне надо совершать каждение
вокруг Престола). Попросил только для формы написать Версальскому
архиерею, который ведал всеми церковными делами епархии департамента
Сены и Уазы.
Хуже было с Шанкей. Там
священствовал кюре совсем серый, место было глухое, вдали от дорог, и,
видимо, туда направили этого очень уж немудрящего батюшку. Он
переполошился вовсю. Он ничего не слыхал о православии:
- А вы в Христа верите? А в
Богородицу? А знаете ли, что такое Евангелие?
Не знаю, как долго продолжался бы мой с ним диалог (я,
конечно, мог обратиться прямо к Версальскому архиепископу, но не хотел
подводить простоватого батюшку). На мое счастье, в санаторий приехал
католический священник-униат, о. Владимир Рожко,
он русского происхождения, и его мать, Мария Александровна, принявшая
католичество еще в России (кажется, она была по первому или по второму
браку Ливен). Она много занималась
благотворительностью, и, видимо, по ее просьбе сын-священник приехал в Шанкей. Он объяснил испуганному кюре, кто мы, и что
если я буду служить, то он сочтет за честь подавать мне кадило. После
этого мой деревенский батюшка успокоился, и я стал совершать литургии в
обоих моих санаториях в храмах, ставя маленький столик перед
католическим Престолом, а на него антиминс. Осенью 1978 года в
Ярославль приехал католический батюшка о. Всеволод Рожко. Он оказался
братом того о. Владимира, и я ему рассказал, как благодарен его брату
за поддержку в ту минуту. Попросил ему передать мой привет.
Оказывается, он сейчас в Ватикане ожидает епископской хиротонии.
За время обслуживания этих двух санаториев там перебывало
много русских. Часть умирала, часть переводилась в другие санатории,
часть, меньшая, выходила на волю, выздоровев, или, во всяком случае,
находясь в стадии уже заметного улучшения. По окончании войны, когда
наладился общественный транспорт, я смог уже ездить в автобусах, тогда
брал мой девичий квартет, чтобы петь Пасхальные службы и литургии. Я
считал, что девочкам тоже полезно ближе познакомиться с человеческими
страданиями, с горем. За время моего обслуживания этих двух лечебниц,
мною там было похоронено около 30 человек, и некоторые из них остались
в памяти.
Был среди них очень милый Николай Надачин. Он работал
библиотекарем в больничной библиотеке, точнее, переплетал для нее
книги. Каждый раз я привозил ему для прочтения русские книги и Журнал
Московской Патриархии, и всегда он мне их возвращал хорошо переплетенными. Умер он уже после моего возвращения
на Родину.
Помню Михаила
Константиновича Омельяновича, с которым
очень много и интересно беседовал. У него была жена, и она привезла
тело мужа к нам в Успенскую церковь для отпевания, а потом похоронила
на нашем кладбище. Она часто приезжала на могилу мужа, а когда болезнь
свалила и ее, то я при всяком удобном случае, бывая в Париже, заезжал к
ней и живущим близ ее
Мозжухиным в Аньер,
чтобы навестить и подбодрить. Уже будучи на
Родине, мы с ней переписывались до самой ее смерти.
Был художник Борис Выскребанцев, после его смерти остались два
больших сундучка с пастелью, которой мы пользовались в детском доме и
давали ее тем из детей, кто проявлял способности к рисованию.
Был Владимир Даманский. В мой первый приезд он мне сообщил,
что окончил семинарию, а его дядя даже был обер-секретарем
Святейшего Синода, но что он в Бога не верит, и просит с ним на эту
тему никогда не говорить. С тех пор мы с ним очень интересно говорили
обо всем, чем можно, но ни разу не касались моих «профессиональных»
вопросов. Велико же было мое удивление, когда мне позвонили из
санатория и сообщили, что Даманский умирает и
просит меня к нему приехать. На всякий случай, как и всегда, я взял с
собой Святые Дары. Когда я приехал, то умирающий уже не мог ни
говорить, ни шевелить рукой. Он смотрел на меня умоляющим взором, из
глаз его текли слезы, и он только молча раскрывал рот. Я спросил его,
понимает ли он меня. Он ответил:
- Да!
- Знаете ли вы, кто я?
- Да!
Тогда, видя, что он приоткрывает рот, я спросил его: может
быть, он хочет пить?
Отрицательное движение глаз – и взгляд, устремленный на
мой наперстный крест-дароносицу, подарок
солдатских матерей. Боясь поверить, я спросил его: может быть, он хотел
бы причаститься? Его лицо просияло улыбкой, он кивнул глазами, из
которых потекли слезы, и еще больше приоткрыл рот. Я помолился, зная,
что он меня видит, слышит и понимает, и потом, приготовив Святые Дары,
поднес лжицу к его рту и замедлил, боясь, что
я не так его понял. Но он с блаженным выражением лица потянулся к лжице и совершенно сознательно причастился Святых
Тайн. К вечеру он умер, и через два дня я вновь приехал, чтобы его
отпеть. В ту зиму стояли очень сильные морозы, и было много снега.
Выкопать могилу при таких условиях не могли, и его гроб поставили во
временный склеп, а опустили в могилу только месяц спустя. Земля как
будто давала ему время пережить все то, что он с таким старанием
отрицал половину своей жизни, прежде чем принять его в свои объятия. В
довершение всего, вместо креста ему поставили палку со щитком, которые ставили магометанам и безбожникам. Потом
пришлось переделывать все это и ставить простой деревянный крест.
Вспоминается и еще один больной Василий со странной фамилией Гурия. Позднее я узнал, что на
Кавказе бывали подобные фамилии. Он был с Кавказа, был очень
религиозен, и когда я приезжал на праздники, всегда причащался. Раз мне
позвонили и сообщили, что ему плохо, и он просит меня приехать, чтобы
причастить его. На другое же утро я приехал и застал его уже без
памяти. Из его уст вытекала пена, но воду он глотал, хотя и с трудом. Я
все же рискнул его причастить, хотя канон в этом случае позволил бы не
причащать больного в таком состоянии. Но он так меня ждал… Когда я вложил в его уста частицу Святых Даров, он
стал опять выпускать пену, и частица стала выползать из его рта. Раза
три я вновь пробовал причастить его, но безуспешно. Что было делать? Из
предосторожности я всегда ездил туда натощак, чтобы в случае нужды
самому потребить Святые Тайны. Но передо мной был туберкулезник в самой
последней, бациллярной стадии… Моя мама умерла от туберкулеза, и в
детском возрасте у меня самого было предрасположение к этой страшной
болезни. Минуту длилось смущение и раздумие,
а потом я как бы услышал внутри себя слова Христа, обращенные к
апостолу Петру: «Что ты смутился, маловер?» Сразу сомнения исчезли, без
боязни и брезгливости я вынул частицу из его воспаленных уст и тут же
проглотил ее. Позднее у меня были еще несколько раз подобные случаи, но
никогда уж больше страх и сомнение не смущали меня.
Хороня новых, я посещал могилки и старых, уже ранее мною
похороненных, и вот у меня созрела мысль, что надо всех их перевезти на
наше кладбище, так как на этих деревенских бесплатных могилах черед 5 –
6 лет они сравняются с землей, и след о них исчезнет. Как это сделать?
Тут представился случай. Жена одного из умерших решила хоронить мужа у
нас. Значит, автофургон с одного кладбища был обеспечен. Мой милый
месье Бюфе согласился вместе с гробом новопреставленного
взять еще и несколько гробиков и костями остальных. Но надо заехать и
на другое кладбище…
Тогда я вдруг вспомнил, что у одного из моих погребенных
вся верхняя челюсть была золотая, и так его и похоронили. Я долго себя
спрашивал:
- Что, если после эксгумации взять эти зубы, вернее, их
золотые коронки, и продать?
Хватит на все расходы, но тут был риск. Ведь могилы
отмеряют сантиметрами, и надо, во-первых, точно знать, что попадешь
именно в данную могилу. Кроме того, могильщики могли тоже заметить это,
и после нашего ухода с кладбища взять эти зубы с покойника. Словом,
месье Бюфе, с которым я посоветовался, сказал
мне, что надо только запретить открытие могилы до нашего приезда. Когда
мы приехали на кладбище и стали вырывать моих старых знакомых, то я
немного трусил. Все же я взял на себя материальные обязательства. Надо
было оплатить десяток гробиков, бензин за заезд на другое кладбище,
рытье могилы и пр. Когда открыли гроб, мы увидели чистые уже кости
(могилы были неглубокие, гробы – как спичечные коробки, а тела – уже
съеденные болезнью), и у черепа 5 или 6 золотых коронок, которые уже
отвалились от челюсти. Мы их аккуратно отделили. Все остальное
благоговейно положили в гроб и повезли гробики вместе с новопреставленным
на наше кладбище. Господь помог мне. Одна мать убитого солдата, сперва купившая могилу на 30 лет в середине
квадрата, потом решила перенести гроб на новое место на дорожку, а
старую концессию подарила мне для моих туберкулезных. Итальянец-каменщик,
который обычно ставил на могилы железобетонные памятники и кресты,
подарил мне для этого дела русский восьмиконечный крест из железобетона
под гранит и окружение для могилы, а А.Ф. Воронко продала где-то
коронки, и таким образом я смог за все заплатить.
Часто я себя спрашиваю: было ли это этично? Но, думаю, все
же да! Теперь эти 16 русских лежат на Русском кладбище, их имена
записаны в церковный синодик и поминаются за каждой службой, кроме
того, их имена записаны на специальной дощечке, которую мы тоже
заказали, чтобы повесить на крест. Одновременно с
«моими» больными я перевез с кладбища Шанкей
и папиного старого друга, капитана 1-го ранга Дмитрия Дмитриевича Тыртова, который часто бывал у нас в
доме, потом вместе с ним по окончании института я несколько месяцев
работал на фабрике, а потом он исчез, и, как выяснилось, умер в
санатории совсем одиноким. Его прах я положил в наши семейные
могилы.
На главную
|
