|
На главную
Как я уже писал, начавшееся в 1927 году как приходское
французское кладбище, где хоронили пенсионеров Русского Дома, Сент-Женевьев постепенно стало расширяться и
принимать, помимо умерших в Русском Доме, и умерших в Париже русских
эмигрантов. Постепенно появилось и еще одно явление: по французским
законам, места на кладбищах продавались на разные сроки: на вечные
времена, что было доступно только очень богатым людям; на сто лет, на
тридцать, что тоже было не по карману большинству эмигрантов; и,
наконец, бесплатные могилы сроком на пять лет. Кроме того, цены
изменялись и от фешенебельности самого кладбища. Могила на Пер-Лашез или Пасси была
признаком большого богатства. Причем могилу на 30 или на 100 лет можно было потом продлить на больший срок, уплатив
разницу; что же касается бесплатных могил, то через 5 лет надо было или
перенести прах на новый участок на том же кладбище, можно и на
бесплатный, уплатив только за перенос; или же прах переносился, а,
точнее, кости ссыпались в общую могилу, из которой они потом оптом
перевозились в Парижские катакомбы. Были в Париже такие бесконечные
галереи от старых разработок, тянущиеся на
несколько километров. Во время франко-прусской войны 1870 года они
использовались защитниками Парижа, а в наше время там была общая
братская могила парижан за много веков. Я там
не был. Вход был на площади Данфер-Рошеро
напротив знаменитого льва, воздвигнутого в честь воинов 1870 года. Но я
видел фотографии и открытки с видами этих галерей, где в полном
порядке, даже с претензией на декоративность, были по стенам разложены
черепа, берцовые кости, кости рук, между которыми виднелись позвоночные
кости, ребра и фаланги пальцев.
В момент похорон у русских эмигрантов редко бывали
средства на похороны с постоянной могилой, и через 5 лет после похорон
приходилось думать, что делать дальше. И так как у нас сохранилась
традиционная «любовь к отеческим гробам», то, собирая часто последние
крохи, прах любимого и близкого человека переносили на новое место. Вскоре созрело решение: раз уж все равно тревожить прах, то
лучше уж переносить на новое место не на том пригородном парижском кладбище,
где через 5 лет снова встанет вопрос перезахоронения, а сразу отнести
прах на Русское кладбище, где из-за отдаленности от Парижа и
деревенского значения цены на землю много ниже, и можно было купить
могилу сразу на 30 лет, с тем, чтобы потом сделать ее на 100
лет. Тем более, что подсознательно тлела
надежда, что поскольку кладбище стало памятником истории и культуры,
оно вообще останется так, как есть. И вот все больше и больше стало
случаев, когда меня просили поехать в Париж и перевезти прах того или
иного эмигранты на наше кладбище. Иногда в могилу уже похороненного
родственника, иногда в новую могилу. Иногда перевозили сохранившийся
гроб, иногда вкладывали его в новый деревянный футляр, чаще всего
перевозили косточки в маленьком гробике величиной с
детский. Череп наверху, кости рук и ног по бокам, а между
все прочие мелкие косточки. Это стало постепенно
большей частью моей деятельности как кладбищенского священника. Так
после смерти нашего сына я перевез на наше кладбище с других кладбищ
прах моей тещи, моей тети, дяди и других родных, всех их сосредоточив в Сент-Женевьев
под сенью Успенской церкви.
Одним из первых, кого мне пришлось перевозить из Парижа,
был князь Феодор Касаткин-Ростовский. Блестящий офицер лейб-гвардии
Семеновского полка, видный поэт предвоенного времени. После провала
Белого движения, в котором он принимал участие, и выезда на чужбину, он
работал грузчиком в Болгарии или Сербии. На память об этом периоде его
жизни осталось чудное стихотворение, полное достоинства, которое, к
сожалению, мне не удалось сохранить. Остались в памяти только первые
строфы:
«Мы грузчики, мы
разгружаем вагоны,
Мы трудимся честно,
а не за страх.
Мы те, кто когда-то
носили погоны,
Теперь же мы носим
мешки на плечах».
Вторую строчку я не помню и
воспроизвожу по памяти.
После Болгарии он перебрался в Париж, где жил со своей
женой, известной в свое время артисткой Петербургского Суворинского театра Диной Никитичной Кировой,
блиставшей в театре в амплуа инженю. Похоронив мужа и оставшись одна,
она все силы приложила для издания книжки его стихов. В первое время
она играла в разных эмигрантских антрепризах, в частности, у Екатерины
Николаевны Рощиной-Инсаровой (сестра В. Пашенной), потом стала
приближаться старость, война фактически прикрыла все театры, и тогда ее
устроили бельевой дамой в наш детский дом, где она одновременно
помогала нашим самодеятельным спектаклям. Вот она и попросила перевезти
ее мужа на наше кладбище. Она мне в благодарность подарила книгу его
стихов с трогательной надписью, но так как он в свое время все-таки был
белогвардейским офицером, то эта его психология отразилась частично в
его стихах, и, возвращаясь на Родину, я предпочел не брать ее с собой,
о чем теперь сожалею. В памяти у меня остались лишь два стихотворения.
Первое, посвященное сестрам милосердия во время войны 1914 – 17 годов,
трудившимся на фронте, и раненым воинам:
Нарциссы и тюльпаны.
Белые нарциссы,
красные тюльпаны,
Символ ваш сокрытый
кровь и чистота,
Белая повязка,
пурпур алой раны,
Смерть и жизни
трепет, мука и мечта.
Там за рамой дальней
жизненной кулисы
Льется кровь рекою в
стычках и боях.
Красные тюльпаны, белые
нарциссы
Там растут повсюду
на родных полях.
Второе, написанное уже в эмиграции, конечно, тоже отражает
настроение этого благородного и честного человека, в силу своего
воспитания не понявшего, что перелистывается страница истории и
начинается новая эпоха.
Как зов иль стон
Со всех сторон,
Несется он,
Великопостный
перезвон
Родных церквей…
Души печаль
С ним рвется вдаль,
В простор полей,
К лесным холмам,
К родным снегам
И к прошлым снам!..
В дворы усадьб, под кровли хат,
В сосновый бор, в заглохший
сад,
В забытый дом…
Все близко там, все
нас зовет,
И кладбищ тишь, и
храма свод,
Где свечи белые
горят,
Где озаряет блеск
лампад,
Оклад икон…
В чужой земле, бредя
во мгле,
Мы жадно слушаем,
как стон,
Великопостный
перезвон.
Зовет он вдаль,
И сердцу жаль
Родной земли, родных
полей!..
Тот звон твердит
душе больной:
- Не плачь, не
мучься, Бог с тобой,
Страдает Русь в
цепях невзгод,
То пост души! Но он
пройдет.
Всю тяжесть общего
Креста
Неси и ты! И вновь
очам
Предстанет Русский
Храм!
Великопостный
перезвон
Свой сменит он,
На мощный зов –
Пасхальный звон
колоколов
Тогда он бросит в
свод небес,
Помчится счастья
песня ввысь,
Тяжелый гнет цепей
исчез!
Воскресла Русь!
Христос Воскрес!
- Жди, верный… Сильным будь!
Молись!
Мне было очень приятно, когда во
время одной радиопередачи, посвященной Суворинскому
(или Малому) Театру Петрограда и переданный по нашему московскому
радио, среди старых корифеев театра было упомянуто с благодарностью и
имя Дины Никитичны Кировой, о чем я ей сразу написал в Сент-Женевьев, где она доживает свой век, вблизи от
могилы своего мужа, поджидающего ее. Она была очень
тронута тем, что ее, несмотря на все, еще помнят на Родине.
На главную
|
