|
На главную
Каждый год 19 февраля в день
смерти нашего сына Сережи наш большой друг и один из наиболее к нам
духовно близких людей Архимандрит Никон приезжал к нам сперва в Вильмуассон, а потом в Сент-Женевьев
для служения заупокойной литургии и потом панихиды на могилке усопшего
мальчика, и обычно привозил с собой кого-нибудь для знакомства с нами. Может быть, он хотел показать
христианское отношение к смерти, которое он находил у нас, а привозил
он всегда кого-нибудь со свежей раной, недавно кого-нибудь потерявшего;
может быть, он находил, что для нас полезно разделить чью-то скорбь и
таким образом ощущать, что наше горе не исключительно; а может быть,
просто он, чрезвычайно занятый и обремененный человеческими контактами,
просто передоверял мне часть своей духовной «клиентуры».
Один раз, думаю, что это было в 42-м году, он приехал к
нам в Вильмуассон и привез с собой даму в
глубоком трауре… Это была Анна Феликсовна
Воронко. Со знакомства с ней начался новый вид моей пастырской
деятельности. Она была родом из Вильно, в молодости, как кажется, была
очень хороша, так как и к этому времени, несмотря на многие
переживания, черты ее лица были очень привлекательны. Она работала антикваром.
Была трижды замужем, но со своими мужьями разошлась и жила с сыном в
Париже. Он был единственным от первого мужа. Когда Литва перед второй
мировой войной присоединилась к Советскому Союзу, она не стала брать
эмигрантского паспорта, но взяла советский. У нее было много контактов
с антикварами в разных странах, и ее можно было считать состоятельным
человеком, по нашим эмигрантским масштабам. Война застала ее в
Финляндии, куда она поехала по делам своего антиквариата. Когда
вернулась в Париж, узнала, что ее единственный сын пошел добровольцем
на фронт. Возможно, что позднее его и так призвали бы, но героически
настроенный юноша сам пошел навстречу своей судьбе. Во время
наступления немцев на Арденны ее Эдик был убит в местечке Мизери во дворе большого замка, где его полк
добровольцев был взят в окружение. Так как брат моей жены тоже был
добровольцем и был в том же полку, то кое-какие вести об этом бое мы
получили. Но пока мать ничего не знала о судьбе своего сына. Она хорошо
говорила по-немецки, и когда после взятия Парижа появилась военная
комендатура, она пошла в нее, чтобы узнать о сына или о судьбе полка.
Все ее обращения к французским властям остались без результата. Никто
ничего не мог сказать. Сведений не было. В немецкой комендатуре,
просмотрев много толстых книг, ей сказали не только день смерти сына,
но и где находится ее могила в парке этого замка.
Война еще продолжалась, но с неуемной энергией А.Ф., с
немецким языком и женским обаянием, она добилась разрешения, и, приехав
в Мизери, нашла могилу сына и перевезла его
прах на местное кладбище, где уже лежали его сотоварищи по
добровольному полку. Разрывая могилу, она думала, что тут же умрет от
горя, но… сил было больше, чем ей казалось. Копая могилу, нашли
кое-какие его вещи, записную книжку, еще что-то. Раз ей стало совсем
плохо, так как вдруг из могилы вытащили большую кость, она уже думала,
что это кость ее сына, но оказалось, что это была коровья кость,
оставшаяся еще с древних времен.
Увидав, что смерть к ней приходит, она решила посвятить себя
служению солдатикам, особенно убитым. И к этому она привлекла частично
и меня. Мы объезжали военные кладбища, поля битв, выискивали на крестах
русские имена, потом искали родных этих солдатиков, и потом с их
разрешения стали перевозить их на русское кладбище, где А.Ф. купила
большое место в самом центре. По проекту А.Н. Бенуа была построена
часовня в древнерусском стиле, а вокруг нее были братские могилы, куда
мы стали свозить гробы с солдатиками, а на их изголовьях ставить
небольшие доски с именами и по возможности фотографиями. Одновременно,
блуждая по деревням, она выменивала у крестьян кое-какое
продовольствие, которым в Париже делилась с нуждающимися.
Для ширмы она вела торговлю и с немецкими офицерами, которым доставала
золото и другие интересующие их предметы, а взамен получала разрешения
проезда в зону военных действий, бензин на провозку гробов…
Думаю, что у нее были и другие связи, о которых она
умалчивала, так как сразу после войны она стала часто бывать в
советском посольстве. Позднее она решила перевезти своего сына на наше
кладбище, но не в общую могилу, а в отдельную, куда потом завещала и
себя похоронить. Но уже после моего отъезда из Франции она еще раз
перехоронила сына в общую могилу около часовни, правильно рассудив, что
после ее смерти часовня и братские могилы останутся, а частная могила
ее и ее сына рано или поздно погибнет. Теперь уж и она умерла, и лежит,
окруженная своими солдатиками, под сенью сооруженной ею часовни.
Мы с ней проделали много довольно длинных путешествий по
полям битв, собирая наших «мальчиков». Особенно мне запомнилась первая
поездка…
Это было в марте 1947 года. Война уже закончилась, но на
каждом шагу были видны ее последствия. Города северо-востока Франции
были сильно разрушены, так как там еще шли оборонительные бои, которые
все уменьшались, приближаясь к Парижу, который был объявлен открытым
городом. В ту поездку мы привезли 10 гробов. Проехав 6 дней (всю первую
неделю Великого Поста) по дорогам Соммы, Шампани, Эльзаса, Лотарингии,
Арденн… В субботу рано утром мы были уже в
Париже и привезли гробы в собор на ул. Дарю, где совершилось отпевание.
После этого я повез гробы с отпетыми солдатиками на наше Русское
кладбище. На всех церемониях присутствовала делегация французской армии
со знаменами, возглавляемая полковником, сказавшим речь. Также были
представители местных воинских объединений, и над часовней висело 4
союзных флага: французский, английский, американский и… советский, к
немалому смущению многих наших старушек и бывших генералов. Я тоже
сказал слово на французском языке, отмечая нашу борьбу с общим врагом
фашизмом и отдавая дань молодежи, отдавшей жизни для общей победы. Но
это было уже в конце пути, а путь этот был нелегким.
Хотя война и кончилась, но народное хозяйство еще не
полностью вошло в свою колею. Нам для этой поездки обещали большой
грузовик, в котором было три места рядом с шофером и крытый кузов
сзади. С нами должна была ехать еще одна дама, жена убитого Владимира
Станиславского.
Когда в понедельник утром мы были готовы к выезду, то…
подали машину с одним местом около шофера, а сзади был только
брезентовый верх. Я уступил место рядом с шофером дамам, которые весь
путь сидели одна у другой на коленях, а сам забрался в кузов, где уже
лежали 10 пустых гробов. На мне поверх рясы была только военная
пелерина еще моего отца, сделанная по морской форме из очень хорошего
сукна. Я всегда носил ее вместо пальто в Париже. Во-первых, такие
пелерины были там очень в ходу и у военных, и у почтальонов, и у
школьников, и у священников. Во-вторых, одевая ее поверх епитрахили, я
мог в дождливую погоду ходить по кладбищу и служить панихиды. Когда мы
выезжали из Парижа, было по-весеннему тепло и сухо, но когда мы
забрались на гору Вогезов в Эльзасе, то там
нас встретил глубокий снег, морозы до – 15, и я начал сильно зябнуть
под своим брезентом. Кончилось тем, что мне пришлось забраться в пустой
гроб и покрыться крышкой, чтобы не замерзнуть. Так я и ехал,
перебираясь из одного гроба в другой по мере их заполнения. Все-таки я
сильно простудился, и, приехав в Страсбург вечером, даже боялся, что не
смогу дальше продолжать свой путь, а буду вынужден сесть на поезд и
вернуться в Париж. Но Анна Феликсовна дала мне каких-то таблеток, и
после ночи я поехал дальше. Хотя полностью соблюдать пост в условиях
дороги не удавалось, но я все же старался не забывать, что шла первая
неделя поста. Вечером в своем номере вычитывал канон Андрея Критского,
положенный на эти дни. Все же, спустившись утром в
ресторан, я избежал искушения и только посмотрел на знаменитые
страсбургские сосиска с кислой капустой и не менее знаменитый
страсбургский пирог.
Среди 10 убитых, которых нам надлежало выкопать, 6 было
убито в 40-м году, то есть в самом начале войны, а 4 были убиты
сравнительно недавно, в 1944-45 годах, то есть 2 – 3 года тому назад. Между
прочим, среди них был один Юрий Гагарин. По-разному нас встречали на
местах… В некоторых городах и селах нас ждали
могильщики, которые все делали и перекладывали останки в наши новые
гробы, и все остальное. Но были и такие места, где, кроме деревенского
сторожа, никого не было, и тогда нам приходилось самим и копать, и
перекладывать. Причем если трупы 7-летней давности уже не представляли
трудностей, то сравнительно недавно погребенные были в полном состоянии
разложения, и это был нелегкий труд. Приехав в один город, мы застали
военный отряд, который ждал нас с музыкой, чтобы отдать дань почета
погибшим воинам. Приехав в другую деревню, не нашли никого, потом
приплелся мэр деревни и тоже не смог ничего сделать…
Наконец какой-то мальчишка сбегал в соседние дома, принес
лопаты. Нарубил еловых веток, чтобы положить внутрь гроба… Когда мы сами с помощью мальчишки сделали все, что
требовалось, я сказал мэру:
- Знаете, господин мэр, когда будут следующие
муниципальные выборы, я предложу вашим землякам голосовать не за вас, а
за этого мальчишку. От него больше толку, чем от вас!
Мы уехали, оставив его в полном недоумении. Вернувшись в
Париж, я сообщил военным властям и о том, где и как нас встречали
хорошо, и об этой встрече. Не знаю, были ли потом какие-нибудь
последствия. Когда, закончив наш путь, проехав и Страсбург, и Милузу, и в Ст.Кантэн,
Шампань, переночевав в Реймсе и побывав в знаменитом Соборе, мы сделали
небольшую петлю и заехали на военное русское кладбище в Мурмелон-ле-гран. Там похоронено много русских
воинов, погибших во время войны 1914-17 годов на французском фронте, в
основном части нашего экспедиционного корпуса. Перед второй войной по
инициативе воинских эмигрантских объединений и по благословению
Митрополита Евлогия на этом кладбище по проекту
А.Н. Бенуа была построена небольшая каменная церковь в древнерусском
стиле, а позднее неподалеку основался скит с тремя монахами, которые
обслуживали и церковь, и кладбище. Раз в году совершалось большое
паломничество из Парижа, и сотни людей, приехавшие на автомобилях и
специальных автобусах, проводили целый день в этом месте русской
воинской славы. Мы приехали с нашим печальным грузом
новых погибших русских на французских полях и поставили грузовик около
церкви, а потом отслужили панихиду по всем здесь лежащим. После этого
мы вернулись в Париж, как и я написал выше,
чтобы совершить отпевание в соборе на ул. Дарю, а потом панихиду на
нашем кладбище. Все расходы, связанные с этим путешествием, несла на
себе Анна Феликсовна. Она это делала в память о своем Эдике. Потом мы с
ней еще несколько раз совершали такие поездки, но уже в более
комфортабельных условиях. Но последующих мы отпевали
прямо у нас в Успенской церкви. Были и отдельные солдатики,
которых перевозили стараниями родителей. Некоторых клали в братскую
могилу около часовни, других – в отдельно приготовленные могилы. О
некоторых из них я позднее скажу. Всякий раз французская армия
присылала все того же полковника, и местные власти присылали делегации
от мэрии и от общества комбатантов, а также от коммунистической партии
нашего местечка, так как по иронии судьбы городок Сент-Женевьев-де-Буа
был очень «красным», и муниципалитет был там коммунистический.
В благодарность за все эти мои «военные» экспедиции матери
и жены погибших солдат, конечно, по инициативе Анны Феликсовны,
подарили мне золоченый наперстный
крест-дароносицу, которым я часто пользовался, часто его носил, а
теперь подарил старшему сыну-священнику. Анна Феликсовна неоднократно
выезжала в Советский Союз, где в Москве мне удалось найти ее сестру.
Один раз она побывала у нас в Ярославле и провела с нами Великие
Пятницу и Субботу, святую Пасхальную ночь и первый день Пасхи.
Продолжая работать с антикварами, она была в контакте со многими
художниками и коллекционерами и убеждала многих из них завещать свои
ценности России. Она много привозила ценных экспонатов для наших
музеев. Картины, фарфор – пожертвования России от эмигрантов.
О ней упоминал в своих статьях в журнале «Огонек»
Зильберштейн, когда описывал свои поездки за границу в поисках сокровищ
для наших музеев. Анна Феликсовна много ему в этом помогла. Но в мое
время мы были заняты поисками русских солдатиков, погибших на
французском фронте. Всего было найдено 280 таких могил или сведений о
погибших, но, конечно, лишь малая часть из них была перевезена на наше
Русское кладбище. Вспоминая Анну Феликсовну, я не могу не вспомнить
нашу поездку на поля битв уже после войны. Поехали архимандрит Никон,
Анна Феликсовна, мы с женой, брат моей жены, сражавшийся в одном полку
добровольцев с сыном Анны Феликсовны, и еще один друг, тоже воевавший и
вернувшийся с одним глазом, да и то видящим на 1/5 нормы. Вместе мы
несколько дней переходили с одного кладбища на другое, блуждали из
одной деревни в другую. На одном поле утром рано было решено, что о. Никон
отслужит заупокойную литургию. Для этого нашли какой-то развалившийся
сарайчик, в котором была какая-то полочка. Прибрали, как смогли. Все
необходимое было с собой. На полочке расстелили Антиминс, мы пели и
читали, как могли. Во время службы в маленькое окошко к нашему пению
внезапно присоединилось мычание, и в сарай заглянула корова,
привлеченная неизвестными ей звуками. Эта литургия, совершенная в таких
условиях на месте, где еще пару лет тому назад гремели бои, произвела
очень сильное впечатление. Вспоминается и рассказ Анны Феликсовны о
том, как она шла в парижском метро и в коридоре одной станции увидела
немецкого солдата с перевязанной головой, который явно заблудился и не
знал, куда идти. Для нее всякий солдат, даже вражеский, да к тому же
раненый, был солдатом, как убитый Эдик, и она на превосходном немецком
языке спросила, что ему надо. Получив ответы на нужный ему вопрос и
указание, куда ехать, он спросил Анну Феликсовну, не немка ли она. А
когда узнал, что русская, отскочил, как от ядовитой змеи… На ее недоуменный вопрос, в чем дело, он ответил,
что, будучи в оккупированной России, он со своей частью заняли избу и
расположились на ночлег. В избе на печи лежала только дряхлая старуха.
Когда они начали есть, то старуха скинула ему
на голову чугунный котелок и пробила ему голову, так что он пролежал в
госпитале два месяца, и теперь его переправили в тыловую часть во
Францию. С тех пор он боится всякой русской женщины, от девочки до
древней старухи.
Очень много сделала Анна Феликсовна для воинов, и мне
обидно, что французское командование, с которым она много имела дела,
не нашло нужным отметить как-то ее труды.
На главную
|
