|
На главную
«…13 февраля 1940
года после непродолжительной болезни тихо отошел к Господу на 10-м году
жизни Сережик Старк…»
Простое объявление в газете… Те,
кто не знали его, прочли, остановились на мгновение, подумали: «Бедный
мальчик, совсем еще маленький, всего десять лет…»
Те, кто хотя бы случайно встретились с семьей отца Бориса
Старка и знали Сережика, с искренним чувством
подумали: «Как, это сын того молодого священника, этот веселый здоровый
мальчик с блестящими глазками!.. Как жаль! И что это была за болезнь?»
Для тех, кто имел счастье ближе
знать этого здорового мальчика с блестящими глазами, слова этого
объявления связаны с целым миром лучших, высших переживаний,
заставивших сердце их мучительно сжиматься от страшной жалости и скорби,
и в то же время приоткрывших перед ними на мгновение таинственные
завесы, которые отделяют от нас небесный потусторонний мир, куда ушел
от нас этот необыкновенный мальчик.
Я имела счастье знать его близко, любить его, имела
счастье испытать на себе его детскую доверчивую привязанность и такую
недетскую, глубоко чуткую ласку.
Помню нашу встречу в июле 1939 года. Летний солнечный день
в Эленкур. В большой столовой русской колонии
спешно накрывают столы, гремят посудой, стучат ножи-вилки. В большие
открытые окна льется солнечный свет, вдали в голубой дымке – эленкурский горизонт.
Я только что приехала и стою посреди столовой,
разговаривая с отцом Борисом. Вдруг в крайнем окне, в которое врываются
крики детей, играющих в волейбол, появляется веселая темная головка с
необыкновенно сияющими, брызжущими шалостью глазами, цепляются за
подоконник загорелые ручки.
- Сережик! Слезай сейчас! –
кричит отец Борис. – Сколько раз тебе запрещали в окно лазать!
Сияющая рожица быстро исчезает.
Как мы подружились и сблизились – не помню. Только очень
скоро он стал у нас как свой, отпрашивался гулять со мной и моими
племянниками, убегал из колонии и появлялся у нас во все часы дня с
раннего утра, когда я еще не была готова, и комната не убрана.
Тук-тук-тук в дверь.
- Кто там?
В щелке появляется свежеумытое
детское лицо, ласковая, чуть заискивающая улыбка – и нельзя не
впустить, хотя еще подметать пол нужно, и торопиться в колонию… А Сережик в одну минуту
уже во всех наших трех комнатах побывал, все осмотрел и под кровать
залез, что-то там интересное увидал, на чердак сбегал и железку
какую-нибудь сломанную разыскал, и просит позволения ее взять – и ни в
чем нельзя отказать, и рассердиться за беспорядок нельзя, когда видишь
эти лучистые глаза, эту такую подкупающую детскую доверчивость.
Гулять с нами он очень любил. Его влекло к нам то, что мы
своей семьей гуляли не как колония; привлекала большая свобода,
привлекал маленький велосипед, на котором он по очереди с моим
племянником катался, и, к моему великому ужасу, летел сломя голову без
тормозов, с раскрасневшимися щеками, горящими глазами, с невероятным
увлечением и задором. Привлекало его и то, что он чувствовал в нас
что-то свое, родное, церковное. Знал, что мой отец – священник. Знал,
чувствовал, что я также думаю, верю, того же направления, как и его
родители.
Скоро он стал садиться ко мне на колени. Вдруг порывисто
влезет, обовьет руками шею, прижмется всем своим тельцем и поцелует:
- Ты хорошая!
У меня сердце таяло.
*********
Случилось так, что мое место за обедом оказалось на конце
стола, напротив отца Бориса, его жены и Сережика,
который всегда сидел между родителями. Я спросила, почему Сережа не
сидит за детским столом, и тут узнала, что он уже несколько лет не ест
мяса, и тут в колонии родители взяли его за стол взрослых, во избежание
осложнений. Он ел картофель, овощи, фрукты, макароны,
и, видимо, страдал, если в картофель попадал мясной соус. Мать
его рассказала мне всю историю его отказа от мясной пищи.
Ему было не больше трех лет, когда на Рождество на елке ник подарили много шоколадных зверюшек и печенья в виде
зайчиков, барашков и т.д. Сережик ел сладости
и любил шоколад, как и все дети, но зверьков есть не стал, бережно
выбирал их из другого печенья, складывал в коробку и прикрывал ватой.
Через некоторое время он как-то был с матерью на базаре и,
проходя мимо мясной лавки, спросил:
- Что такое мясо?
Пришлось ему объяснить. Вернувшись
домой к завтраку, он наотрез отказался от мясного блюда. Никакие
уговоры и просьбы не подействовали. С этих пор он никогда мяса не ел.
Но это не было отвращение к мясу, это было принципиальное решение. До
этого Сережик очень любил ветчину и телятину.
Как-то он спросил:
- А что, ветчина – тоже мясо?
- Да.
- Как жаль, я ее так любил.
Но больше никогда не пробовал. Рыбу он ел.
- Почему же ты ешь рыбу, а мясо не ешь? Рыба тоже живая, -
говорили ему.
Сережик отвечал:
- Рыба не дышит воздухом.
Родители боялись, что он ослабеет без мяса, пытались его
обманывать, долгое время уверяли, что сосиски делают из рыбы или из
какого-то «морского коня», который живет в воде и не дышит воздухом. Сперва он верил, но потом, когда узнал, что сосиски
– тоже мясо, горько плакал и упрекал родителей:
- Зачем вы меня обманывали?
Как-то Сережик после обедни в
церкви на ул. Дарю был в гостях у отца Никона.
Отец Никон дал ему большой банан. Сережик
сидел, поглядывал на него, но не ел его и не трогал. Его несколько раз
угощали. Наконец, мать говорит ему:
- Что же ты не ешь банан?
Он ответил:
- Вы меня обманываете: ОНА была гусеницей, и у нее
оторвали лапки…
Нет, это не было отвращение от мяса, это была любовь ко
всему живому, ко всему, что «дышит воздухом» и имеет право на жизнь. Но
вместе с тем Сережик уже тогда знал, что
монахи не едят мяса, и главным образом это у него было монашеское
решение. Твердый, сознательный отказ от мяса, не вегетарианский, а
монашеский взгляд: рыбу есть можно, ведь Спаситель ел рыбу…
**********
Встреча с отцом Никоном сыграла большую роль в жизни Сережика. Это был первый монах, с которым он
сблизился и который стал его духовным отцом. Как маленький мальчик
понимал монашеский путь, как он объяснял себе монашество? Один Господь
знает. Но решение стать монахом явилось у него естественным – и никогда
ни о чем другом он не мечтал, не менял своего решения, как это часто
делают дети. Он говорил своим родным:
- Я вас очень люблю, а все-таки я от вас уйду.
И это свое решение он держал в глубине своего сердца, не
говорил о нем так же, как не говорил о том, почему он не ест мяса.
Как-то ужасно стеснялся, если его об этом спрашивали или вообще
обращали на это внимание.
Назван он был в честь великого подвижника и наставника
русского монашества, но ему как-то ближе всех святых был преподобный
Серафим. Он был еще совсем маленький, когда мать ему рассказывала про преподобного. С тех пор он постоянно говорил:
- Я хочу быть, как преподобный Серафим. Ведь преподобный
Серафим ел одну травку, почему же я не могу? Я хочу быть как он!
Все это не мешало Сережику быть
веселым, живым, жизнерадостным мальчиком, шалуном, и каким шалуном!
Достаточно было посмотреть на эту круглую веселую рожицу, увидеть его
исцарапанные грязные коленки, ручки, которые так и лезли в карманы, а
это строго запрещалось. А в карманах-то чего-чего не было! Всякие
невозможные сокровища в виде камешков, железок, пробок, веревочек –
самые мальчишеские карманы. И при этом глаза – такие сияющие, веселые,
искрящиеся. В них был и свет какой-то внутренний, и жизнь, и шалость
детская. Но шалости его оставались шалостями – никогда ничего плохого в
них не было.
Семи лет Сережик поступил в
Русскую гимназию. Все там его знали, все помнили этого веселого шалуна,
которого из-за стола часто выгоняли за шалости, но все его любили.
Взрослые гимназистки с ужасом вспоминают, как он шалил по дороге в
автобусе, как перекидывался ранцами с другими мальчиками. Кондуктора
автобусов все его знали и любили, да и нельзя было его не любить.
**********
И вот в душе этого радостного и веселого ребенка глубоко и
ясно запечатлелся закон Христов, закон любви и правды. В жизни для него
все ясно было. Да – да, нет – нет, а что сверх того – то от лукаваго (Матф. 5, 37).
До принятия священства отец Борис с семьей жили в одном из
пригородов Парижа в многоквартирном доме. Сережик
часто видел на улице нищих, ожидающих подаяния, с надеждой озирающихся
на окна домов и квартир. Видел, как иногда из окон нищим кидали
монетки. Этого он не мог выносить! Зачем кидают деньги? Зачем
заставляют нищих наклоняться? Сколько раз он сбегал по лестницам, чтобы
подать нищему или подобрать и подать ему то, что кинули другие. Он
спрашивал свою мать:
- Можно позвать к нам нищих обедать? Почему ты зовешь к
нам обедать людей, которые сыты, а не зовешь нищих, которым и правда
надо дать есть?
Как трудно ответить на такой вопрос!
Сережик вообще любил нищих. На Пасху в
церкви на ул. Дарю он просил позволения христосоваться
со всеми нищими на паперти, и ужасно огорчался, что ему этого не
разрешали. Огорчался серьезно и не понимал родителей. Фальш жизни, неправда наших условностей глубоко
оскорбляла его.
Почему в Подворье после прощальной вечерни так хорошо все
просят друг у друга прощения, а когда мы потом встречаем знакомых и
даже родных, мы не просим у них прощения? Почему дома, на Подворье, у
отца Никона перед обедом читают молитву, а у знакомых просто садятся за
стол? Почему мы не можем у них молитву прочитать? Ему казалось, что
когда прочтут молитву, когда батюшка благословит еду, и еда-то
становится вкуснее.
Когда отец Борис сделался священником, как огорчало Сережика то, что не все подходят под благословение
папы! Некоторые здороваются с ним за руку, как с простым человеком. А
папа – священник!
Это было еще для священства отца Бориса. Сережику было всего 5 лет, когда на Пасху Старки
после ночной службы на ул. Дарю поехали
разговляться к родным. С собой из церкви у них было 10 крашеных яиц. Сережик почти все яйца раздал нищим, одно подарил
Владыке Митрополиту.
Приехали к родным пасхальный стол, цветы, нарядные платья,
веселые лица. Сережику этого было
недостаточно. Он все ждал молитвы, ждал «Христос Воскресе».
Без этого ему казалось невозможно сесть за стол. Но никто, казалось, не
собирался петь молитву. Тогда маленький мальчик подошел к своему месту
за столом, положил кулачки на стол и запел:
- Христос воскресе из мертвых…
Шумное веселье взрослых затихло, кругом смолкли. Он допел
до конца и, как ни в чем ни бывало, веселый и
радостный, сел за стол и начал разговляться. Для него свет Христов
светил всегда, освещал и наполнял все уголки его домашней детской
жизни.
Вера его была проста и сильна. Он все удивлялся, что когда
болеют, зовут докторов, лечатся.
- Зачем это? Надо просто помолиться или позвать на помощь
какого-нибудь святого, и все пройдет.
Так он говорил, и был случай, когда он по просьбе своей
матери помолился о себе и своей больной сестрице. Это было накануне
праздника Входа Господня в Иерусалим. У обоих детей была высокая температура и болело горло. Сережик
помолился, как и обещал, и на следующее утро оба были совершенно
здоровы и были у обедни.
*********
С церковной жизнью Сережик
сроднился рано, прислуживал в церкви на ул.
Дарю, всегда одинаково с любовью и радостью собирался в церковь.
Прислуживал вместе с папой. Ему было 7 лет, когда о. Борис в день св.
Александра Невского был посвящен в диакона. Как Сережик
переживал это! Во время литургии он стоял на правом клиросе, откуда все
хорошо было видно. В алтаре был Владыка Владимир Ниццкий,
который обратил внимание на это сияющее детское лицо и спросил:
- Кто этот мальчик с таким ангельским лицом?
Весь этот день Сережик не
отходил от отца, ему хотелось сидеть прямо около него. Это был уж не
просто папа – «Папик», а папа – духовное
лицо, священное, церковное. Когда о. Борис сделался священником, Сережик всегда прислуживал ему в церкви. Как
трогательно и умилительно было видеть их вместе! Высокая фигура о.
Бориса и рядом маленькая фигурка в стихарике,
черная головка, поднимавшийся кверху нежный детский профиль,
внимательные, серьезные черные глаза. В церкви в этих глазах не было ни
тени обычной шалости. Когда я узнала Сережика,
когда я видела его в церкви, я всегда поражалась той переменой, которая
происходила в нем во время богослужения. В его прислуживании в алтаре
не было никогда не только шалости, которую так часто видишь, к
сожалению, у мальчиков, раздувающих кадило, играющих с церковными
свечами. Нет, прислуживал Сережик всегда с
благоговением, с таким особенным, до конца серьезным выражением лица.
Это не была внешняя дисциплина – это было внутреннее чувство, настоящая
молитва. Он чувствовал Бога, ходил пред лицом Божиим.
В церкви все было свято для него, все преисполнено дивной стройности и
красоты. И он в своем стихарике,
около своего папы, составлял тоже частицу этой стройной гармонии,
участвовал в богослужении, со всем усердием детским служил Богу.
- Мы с папой служим, - говорил он.
И это нисколько не мешало ему после службы, выйдя из
церкви, начать шалить, бегать, всюду находить что-нибудь интересное, со
всеми, с кем только можно, поздороваться, поговорить, набрать в карманы
все возможные и невозможные находки.
В церкви он никогда не скучал. Еще совсем крошкой он
выстаивал длинные великопостные службы, выстаивал, не присаживаясь, не
шелохнувшись. Мать его рассказывала мне, как один раз, когда ему было 5
лет, она была с ним в церкви на ул. Дарю у Стояния Марии Египетской. Несколько раз во время
длинной службы она наклонялась к Сережику с
предложением сесть. Он отказывался. В конце концов
он сказал матери:
- Я совсем не устал. Я всегда читаю в церкви молитву Иисусову, и я не замечаю службы!
Он читал молитву Иисусову! –
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй
мя, грешного…» То, чего многие с трудом, с терпением, со слезами ищут и
добиваются годами, - это сокровище молитвы, дыхание молитвы было у
маленького пятилетнего мальчика.
Откуда он научился молитве Иисусовой?
Ни отец, ни мать никогда его этому не учили. В доме у них долго болела
и скончалась бабушка Сережика, любимая «Букочка». Сережик слышал
разговоры о. Бориса и бабушки о молитве Иисусовой,
видел, что папа сам по четкам молится, все это запоминал, воспринимал,
складывал в своем сердце. Ему очень хотелось самому иметь четки. И
как-то в Подворье, где он был любимцем всех студентов и иеромонахов, он
сказал о своем желании о. Сергию
Мусину-Пушкину. У того как раз были маленькие четочки в 20 бусин, сделанные из остатков больших
четок. Эти четочки Сережик
получил в подарок и, сияющий, прибежал показать его родителям. Мать не
хотела, чтобы он молился по четкам, боялась, чтобы в этом не было
чего-то показного. Вернувшись домой, она взяла
у Сережика его четки и повесила на гвоздик к
образам. Сережику не позволялось выходить с
ними из комнаты. Но иногда он, когда молился, брал их. Иногда его
заставали среди дня перед образами со своими четочками: стоит, молится, потом опять повесит их
на гвоздь. Часто в метро, в автобусе мать видела, что он шепчет
молитву. Глаза серьезные, губы по-детски шевелятся; четок нет, так он
пальчиками перебирает. Или вытащит из кармана пачку билетов метро,
которые он собирал, и по ним отсчитывает молитву Иисусову.
Он вообще молился удивительно горячо и сознательно. Когда
умерла его бабушка (ему было тогда 6 лет), в первый раз после ее смерти
он стал на молитву, как трудно ему было перевести бабушку из числа
живых в число умерших. Он помолился за живых, пропустил бабушку. Но
когда начал заупокойную молитву, он остановился и вот просто не мог, не
мог помолиться о бабушке как об умершей.
Уткнется в подушку, поплачет, потом снова станет на молитву, опять
дойдет до этого места – и опять остановится.
В заупокойной молитве Сережик
просто и реально сознавал души умерших людей. Как-то раз он попал в
церковь на ул. Дарю, когда там были похороны, и он слышал, как там поминали «рабу Божию Екатерину». Он внес ее имя в свою молитву и
никогда не забывал поминать. Некоторое время спустя родители спросили
его:
- Отчего ты молишься за нее? Ведь ты ее не знал.
- Как не знал? – ответил Сережик.
– Ведь мы с ней на ул. Дарю встретились.
С тех пор и отец его внес в свое поминание «рабу Божию Екатерину».
Когда Сережик сделался отроком,
то есть начал говеть, с ним случалось, что иногда после причастия он
совсем менялся. Он, такой веселый, живой, становился молчаливым, ни с
кем не разговаривал, отказывался кофе пить, завтракать. Отойдет к окну,
серьезно куда-то смотрит, тихий такой, и
молчит. Его звали к столу, спрашивали, что с ним. Один раз даже мать
его спросила о. Никона, духовного отца Сережика,
что это значит.
- Оставьте его, не трогайте, - сказал о. Никон.
Сережик очень любил рисовать. Нельзя
сказать, чтобы он хорошо рисовал. Все, что он изображал, было очень
примитивно даже для его возраста. Но интересно то, что он рисовал, что
привлекало и занимало его. Я рассматривала все уцелевшие его рисунки,
все эти изрисованные и иногда измаранные бумажки. Всюду церкви,
крестики, могилки, священники, и часто, часто картины из священной
истории. Видно, как он все замечал, все представлял себе живо, реально.
Ему запрещалось изображать Спасителя – уж очень некрасиво он рисовал
человеческие лица. И все-таки есть рисунок Распятия. Сохранилась
большая картина Входа Господня в Иерусалим, со всеми подробностями
еврейской толпы. Дети с пальмовыми ветвями, деревья, человек, влезающий
на пальму за веткой, люди идут по дороге – и много радости чувствуется
во всех примитивных фигурках. А на самом краю картинки, справа,
показывается голова и ноги ослика, и только видно большое сияние
Сидящего на нем. Тут Сережа не посмел изобразить фигуру Христа. Больше
всего мне понравилось изображение Успения Божией
Матери. Видно, с каким живым воображением рисовалась эта картина.
Апостолы собрались вокруг Тела Божией Матери,
видны остатки облачков, на которых они прилетели. Тут же неверующий кощунник, схватившийся за одр Богородицы. Руки его
отсечены, пристали к одру, кровь течет. А над всем Спаситель в небесах
принимает в объятия душу Божией Матери.
Рядом с этими духовными сюжетами – самые простые, детские:
собачки, зверушки разные. Как он любил зверушек! У него был целый
заветный мешочек любимых игрушек-зверушек: мишки, зайчики, собачки,
лошадки. Он ужасно любил их, иногда расставлял на столе все свое полчище и любовался им. Самый любимый был Яшка,
большая плюшевая обезьяна, до невозможности истрепанная и затертая. С
Яшкой Сережик никогда не расставался, любил
его нежно, спал с ним и расстался только во время предсмертной болезни.
*********
Последнее лето жизни Сережика,
дето 1939 года, отец Борис с семьей проводил в детской колонии в Эленкур, в чудной по красоте местности. Там я и
познакомилась с ними, близко узнала Сережика,
сблизилась и подружилась с его родителями. Как я уже говорила, мы много
времени проводили вместе. Сережик стал звать
меня тетей и говорить мне «ты», приняв меня доверчиво и просто в свое
родство.
Никогда не забуду тех двух-трех дней, которые он провел
всецело на моем попечении. Это была его первая разлука с родителями.
Смутное, тревожное было время. В воздухе нависла война,
тяжелая и грозная атмосфера чувствовалась кругом. Дела вызвали отца
Бориса в Париж. Жена его не хотела покидать его в такое неспокойное
время, да кроме того ей надо было показаться
доктору. Поручив мне детей, отец Борис с женой уехали в Париж. Мы
провожали их на автокаре, дети махали до тех пор, пока знакомые лица в
окне грязного автокара не скрылись за поворотом. Верочка поцеловала
меня, объявила, что сегодня ночью будет спать на маминой кровати, и
побежала в колонию к своим подругам. Сережик
сказал, что в колонию не пойдет, хочет быть все время со мной, и хочет
сейчас же писать письмо маме, только на маминой бумаге и в мамином
конверте. Мы пришли ко мне. Я села с книгой, а Сережик
устроился к столу и принялся за письмо. Из-за книжки я поглядывала на
него. Косые лучи солнца лились в открытое окно. Наклоненная темная
головка, воротник матросской курточки, губы и язык усиленно помогают
писать, глаза сверкают, щечки постепенно разгораются от труда и
переживаний. С орфографией дело не очень-то ладилось. Ошибки он принес
проверять ко мне на колени. Помню наизусть его письмо:
«Милая Кисанька! Как ты доехала?
Как Папик доехал? Когда я вас проводил, с снаружи смеялся, а внутри плакал. Пишу у тети
тони, только там у нее я нахожу утешение в своем горе…»
Тут же было решено писать письма каждый день. На следующий
день он прибежал ко мне, сел за стол, написал: «Дорогой Мамик!», но дальше пороху не хватило, погода была
так хороша, так хотелось в лес бежать!.. Так этот «дорогой Мамик» и остался у меня в блокноте.
Через два дня родители вернулись.
Объявление войны застало нас в Эленкуре.
Люди семейные, люди, имевшие на своем попечении детей, с тревогой
спрашивали себя, где лучше устроить детей, куда их перевозить, где
учить зимой. Принимались и отклонялись решения несколько раз в день.
Скоро судьба разлучила меня с семьей Старков надолго. Они
переехали в детскую колонию Вильмуассон. Сперва жили в бараке в лесу, к зиме переехали в
большой теплый дом колонии. Дети поступили во французскую школу. До
этого, как я уже говорила, Сережик учился в
русской гимназии, но говорил по-французски совсем
хорошо. Учился он в этом году отлично. Несколько раз получал
медаль и очень был этим доволен. Обожающая детей Танечка (старая
гувернантка его матери) за каждую медаль давала Сережику
денег. Так он накопил 10 франков, отложил в особый кошелечек и решил
непременно подарить дедушке, чтобы он себе хорошего вина купил.
Этой осенью он был, как и всегда, впрочем, весел,
жизнерадостен, живой. Прибежит из школы, фуражка съехала на затылок,
пальто нараспашку, щеки румяные. Сумка с книгами летит в одну сторону,
пальто – в другую, пальцы в чернилах, глаза так и сверкают. Вот он весь
перед вами – живой, веселый, здоровый мальчик – милый, хороший мальчик.
Случалось – и не послушаться, покапризничать, поворчать,
поссориться с Верочкой – но как немного этого было! И что это в
сравнении с той горячей лаской и приветом, которые
сияли в его глазах и обдавали всякого встречавшегося ему человека!
Этой осенью он написал мне письмо. Я переживала тяжелые,
грустные дни: умирал мой отец. Сережик это
знал и всем своим горячим сердечком хотел выразить мне сочувствие.
«Милая тетя Тоня! – писал он мне. – Если тебе плохо,
приезжай к нам, ты знаешь ведь, где мы живем, мы всегда тебя
приласкаем». Маленький золотой мальчик, он и приласкал меня, так приласкал,
когда я уже после смерти своего отца приехала к Старкам. И приласкал, и
помолился со мной у заупокойной обедни, которую о. Борис отслужил для
меня. В последний раз я видела тогда Сережика,
прислуживающего отцу в белом стихарике,
с кадилом в руках.
Заболел он в день Крещения. Утром прислуживал за обедней,
и кто-то еще сказал матери:
- Какое у него сегодня особенное выражение лица было за
службой.
Днем у него поднялась температура – 37,5. Он жаловался на
ухо, железки за ушами распухли. Казалось, пустяки, но температура
быстро стала подниматься, обнаружилось воспаление легких. Две недели он
болел дома. Все это время температура была то очень высока, то немного
спускалась. Доктора путались в симптомах. Один находил менингит, другой
– воспаление легких от какой-то бациллы. Подозревали стрептококки,
подозревали колибациллы, делали бесконечные
анализы, которые ничего не давали и всех сбивали с толку. На 15-й день
болезни доктора сказали, что положение угрожающее, и посоветовали
перевезти Сережу в госпиталь.
Все жители дома в Вильмуассон
любили Сережика, все волновались из-за его
непонятной болезни. Когда пронеслась весть, что его перевозят в
госпиталь, в коридоре, у дверей его комнаты, столпились многие,
желавшие помочь, посочувствовать или просто взглянуть на милого
мальчика. Он лежал в своей кроватке, знал, что его перевозят, и как-то
совсем спокойно принял это известие. До этого дня он волновался своей
болезнью, так что от него скрывали его высокую температуру, говорили,
когда он спрашивал, 380 вместо 400. Но с этой минуты он как будто
понял, что положение его очень серьезно, и совершенно этому покорился.
Вдруг он начал громко молиться, петь всенощную. Было около 6 часов
вечера.
- Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, услыши мя,
Господи! – и опять: - Господи, воззвах к
Тебе, услыши мя!
В ручках он сжимал крестик. Было что-то до того
трогательное в этой молитве, что все, слышавшие ее в коридоре, в
дверях, плакали. При отъезде Сережик старался
сказать каждому какое-нибудь ласковое слово, оказать внимание. Просил,
чтобы не забывали кормить собачку Жучка.
В госпитале его положили в отдельной комнате. В тот же
вечер, подчиняясь правилам госпиталя, родителям пришлось вернуться
домой, оставить его одного. Сережик
подчинился этому просто и покорно. Понял, что так надо. С ним ночевала
милая, добрая сестра, католическая монахиня, которая, как и все,
полюбила его, и, когда он просил, давала ему подержать свое Распятие.
Так потянулись дни в госпитале. Утром родители приходили,
проводили день, вечером прощались, расставались на долгую, тревожную
ночь. Продолжала упорно держаться высокая температура, все около 400.
Один раз под вечер Сережику стало совсем
плохо, сердце ослабело. Сестра вдруг сказала родителям, что лучше им
остаться на ночь при нем, что она не ручается за эту ночь.
Распорядилась, чтобы в палату внесли диванчик для родителей на ночь.
Когда Сережик увидал этот диванчик, он понял,
что папе и маме разрешили остаться с ним на ночь, и, повернувшись к
сестре с полными слез глазами, сказал:
- Спасибо! Я не забуду никогда то, что вы для меня
сделали!
К утру сердце опять выправилось. На следующую ночь
родителям пришлось опять уйти. Сестра сказала:
- Этой ночью ничего не случится.
И Сережик их спокойно отпустил,
как будто и он знал, что сегодня он от них еще не уйдет.
Мать его все боялась, что он будет бредить по-русски,
просить что-нибудь, и что сестра его не поймет. Поэтому мать внушала
ему без них говорить по-французски. Так он и делал. Сестра рассказывала
потом, что в долгие, томительные часы бессонницы Сережик
все молился вслух. То молился по-русски своими словами и вежливо
объяснял ей:
- Я просто по-русски молюсь, вы
поэтому не понимаете.
Иногда он молился по-французски, и она слышала, как он
молится за всех солдатиков, которые в траншеях, за всех несчастных, за
всех, кому холодно, кто сейчас на дорогах, за раненых. Потом, уже в
конце болезни, один раз он вдруг сам себя пожалел и заплакал:
- Я сам теперь в раненого солдатика превратился.
В госпитале сестра ухаживала за ним от души, действительно
боролась с болезнью, но как он страдал от этого лечения! От него не
осталось ничего, одни кости, весь он был сожжен горчичниками, истыкан
уколами. Сестра говорила, что не припомнит, чтобы кому-нибудь делали
столько уколов. От болезни Сережик совсем не
страдал, но от лечения – очень, и когда сестра появлялась со шприцем в
руках, он, чтобы не кричать, судорожно сжимал в ручках Распятие,
молился напряженно, так, что покрывался потом, и только так не кричал.
За всю болезнь, которая продолжалась 32 дня, температура редко спускалась
ниже 400, доходила до 41,80. Чего только не делали врачи, чтобы
спустить температуру! Все обычные способы не давали результатов. Так,
например, после холодного обертывания температура не опускалась, а
поднималась еще выше. Сестра разводила руками.
Видели Сережика 9 докторов.
Одного светилу, детского специалиста, профессора Вейль-Аллэ,
заведующего Парижским госпиталем «Больных детей», выписывали из Париж. Все предположения докторов не
оправдывались, все их расчеты опрокидывались… Все,
что было в человеческих силах и возможностях, было сделано, чтобы
спасти его. Но, видно, Господь судил иначе.
Последние 15 дней Сережик
причащался каждый день. Он был в сознании до самого конца, иногда
путался, иногда бредил, но, в общем, все время все сознавал. Причащался
каждый день с таким особым благоговением, так ждал Причастия, так
готовился к нему! Очень его мучило сначала, что он не может припомнить
свои грехи – жар мешает. Отец Борис стал причащать его, как больного,
без исповеди, и это его успокоило:
- Теперь папа причащает меня без исповеди, значит, больше
нет у меня грехов.
Как-то он сказал:
- Мне так будет хорошо у Бога! – и сразу добавил матери: -
Только ты не плачь.
Раз он видел во сне преподобного Серафима. Проснувшись,
рассказал, что преподобный Серафим подошел к его кровати и снял с него
горчичники, которые его так мучили. Действительно, в этот же день
доктора отменили горчичники совсем. Это было самое мучительное в его
лечении. Как-то раз, страдая от боли, Сережик
сказал своей матери, что вот, когда страдали мученики, им это было
легче, потому что они страдали за Христа. И мать поняла его мысль: они,
мученики, за Христа страдали, а он, Сережик,
- за самого себя, то есть для своего здоровья страдает. Мать сказала
ему, что и он может свои страдания как-то отдать в жертву Богу, терпеть
для Христа. Сережик сразу же уловил эту мысль
и успокоился, приготовился терпеть. Маленький девятилетний мальчик! Но
вот, явился преподобный Серафим и избавил его от лишних страданий.
В другой раз не во мне, а наяву преподобный Серафим его
поддержал. Сережик говорил:
- Я знаю, что преподобный Серафим здесь! Я его не вижу, но
я чувствую, что он здесь.
Удивительно, что, как будто сговорившись, все друзья и
близкие, переживавшие всем сердцем болезнь Сережика,
привозили ему и присылали образки и разные святыни именно от преп. Серафима.
Прислали ему большой образ с вделанным камешком преподобного,
другой образок, написанный на том камне, на котором молился преп.
Серафим. Этот камень Сережик и в ручках держал,
и под подушкой, и целовал его, прижимаясь к нему. Привезли ему святой
воды из колодца Саровского, вывезенной из
России. Прислали большой образ с множеством частиц мощей. Вся эта
святыня окружала его. Молились за него, смело
можно сказать, десятки людей. В скольких церквях его поминали, молились
горячо, усердно, становясь на колени, со слезами! Скольких людей
захватила и, прямо скажу, перевернула эта болезнь, эта невероятная
борьба жизни и смерти в маленьком детском существе - и эта сильная борьба и победа духа этого ребенка над земными страданиями!
Я не преувеличу, когда скажу, что не только близкие, но и чужие люди,
не знавшие Сережика, переживали остро все
стадии его болезни, справлялись о его здоровье, старались получить
последние известия. Мы все, пережившие эти дни, никогда не забудем
этого времени, этого молитвенного порыва, в котором мы все соединились,
молясь за Сережика.
А как он сам молился! С каким напряжением держал в руках
крестик, прятал его, поднимая одеяло, и, глядя на него, молился. В
такие минуты он говорил родителям:
- Не смотрите на меня!
А у них не хватало духу спросить его, о чем он молится, о
чем думает.
Иногда он бредил, и в бреду говорил удивительные вещи, как
будто ему было дано видеть и поминать то, чего здоровым людям не
увидеть и не понять. Перед его кроватью дома висел большой портрет его
покойной бабушки. Раз он так радостно ей улыбнулся, как будто вдруг
увидал ее:
- Букочка, милая, мы к тебе
приехали!..
В другой раз поздно вечером он все беспокоился об одном из
мальчиков колонии, звал его по имени. Это было, когда он еще лежал у
себя дома в Вильмуассоне. Дортуар мальчиков
находился в том же коридоре, но через две комнаты. Все двери были
закрыты. Дети давно спали. Сережика
успокаивали, но он не переставал волноваться:
- Надо посмотреть, что делает Баранов! Посмотрите на
Баранова!
Наконец, чтобы успокоить больного, кто-то пошел в дортуар.
И что же? действительно, все дети спали, а Баранов, оказывается, упал с
кровати и продолжал спать на холодном полу между стеной и шкафом.
Накануне перевоза Сережика в
госпиталь часов в 6 вечера он стал вдруг говорить матери:
- Как мне хорошо! Если бы ты знала, как мне хорошо! Какой
сегодня свет, какое солнышко! Почему ты закрыла ставни, когда светло?
Думая, что он бредит, мать стала говорить ему, что сейчас
вечер, на воздухе совсем темно, и т.д., но так как Сережа настаивал,
наконец, открыла занавески и ставни окна, показала ему зимнюю ночную
темноту. Сережик недоумевающе
посмотрел на черное окно:
- Ах, это не то! Неужели ты не видишь, какой свет кругом?
В это время вошел отец Лев и вошел в комнату. Сережик и к нему обратился:
- Отец Лев, вы видите, какой свет здесь? Мне так хорошо!
- Да, да, милый, свет! И слава
Богу, что тебе хорошо.
Эти слова его как-то успокоили.
А вот еще поразительный случай. В вечер, когда его
перевезли в госпиталь, мать его, вернувшись
домой, сидела одна в своей комнате, как вдруг со стены сорвалась и
упала фотография Сережика. Мать оглянулась.
Вдруг с другой стены упала вторая, третья… За
несколько минут без всякой видимой причины упало 5 – 6 фотографий Сережика, и именно его, остальные оставались висеть
на своих местах. Может быть, это была случайность, но, конечно, в такую
минуту матери это было видеть страшно. Утром родители вернулись в
госпиталь рано, никто не видал Сережика со
вчерашнего вечера, кроме госпитальной сестры, никто не мог ему
рассказать об этом случае, но когда он увидел мать, он улыбнулся ей и
вдруг говорит:
- А карточек-то сколько попадало!
В другой раз он, как будто всматриваясь куда-то, сказал:
- Вот катафалк едет черный!
- Но он мимо едет, Сережик? –
спросил отец Борис, затаив дыхание.
- Да, мимо.
На следующий день узнали, что в этот самый час умерла
знакомая девочка в Париже.
В конце болезни он все просил крест. Ему подавали то один,
то другой.
- Нет, нет, не тот! Я знаю, что для меня есть еще один
свободный большой крест!
Понимали родители, о каком кресте он говорил...
Наряду с такими особыми словами прорывался иногда самый
детский бред:
- Я еще таблицу умножения не выучил!
Потом, не в бреду, а вполне сознательно, как-то сказал:
- Я хотел школу кончить.
Сознавал ли он, что умирает? Конечно, сознавал! Он уходил
из мира, любя мир, прощаясь с миром, но уходил величественно, просто, с
детской доверчивостью и верою в Бога, с молитвой, крестом, как подвижник.
А мир он любил. Больше всего на свете любил своих папу и
маму, любил стольких близких – родных и друзей, любил зверей, собачку
Жучка, котенка, любил свои игрушки. В больнице, когда он был уже совсем
без сил, ему захотелось поиграть игрушечным поездом, который ему тетя подарила.
Отец Борис на больничном столике пускал ему заводной поезд, а он
глазами следил и радовался. В другой раз ему вдруг сильно захотелось
иметь свисток. Конечно, сразу достали свисток, который ему очень
понравился. Сережик спросил, можно ли ему
свистеть вместо того, чтобы звать сестру? Добрая сестра обрадовалась
такому проявлению жизни:
- Ну конечно, мой маленький, свисти, сколько тебе
захочется!
Только, кажется, всего один раз он и свистнул. Больше от
слабости не мог…
*********
Сережик очень любил песенки. Все
заставлял отца Бориса петь ему:
- Баю, баюшки, баю,
В няньки я тебе взяла
Ветер, солнце и орла…
Но больше он любил святые слова. Когда ему бывало особенно
плохо, он просил псалмов:
- Читай псалмы, читай псалмы!
И под чтение псалмов он успокаивался. Или отец Борис читал
ему Акафист преп. Серафиму. Прочитает весь, начинает все сначала, а Сережик слушает и утихает. Очень он метался
последние дни.
*********
Отец Никон, приезжавший к Сережику
в больницу, сказал ему, чтобы утешить и подбодрить его:
- Вот поправляйся, вырастешь большим, тогда Владыка
Митрополит благословит тебя монашеским крестом и даст тебе имя:
Серафим.
Сережик необычайно серьезно отнесся к
этим словам и стал тут же просить, нельзя ли не дожидаться, пока бы он
вырос, а теперь же, не откладывая, дать ему монашеский крест и новое
имя великого любимого святого, преподобного Серафима. Так серьезно он
просил, что отцу Никону пришлось передать его просьбу Митрополиту.
Владыка особенно любил Сережика, беспокоился
о нем, и, конечно, был взволнован этой необычайной просьбой
десятилетнего мальчика. Прислал он ему маленький деревянный крестик с
Елеонской горы, и сам впоследствии говорил с любовью и со слезами:
- Я так и чувствовал, что это будет Сережикин
Елеон, вознесение его…
Трудно описать, какое впечатление произвел на Сережу этот
крестик. Как будто это был действительно его монашеский постриг.
Крестик этот он взял, сжал в кулачке и больше с ним не расставался.
Матери он сказал:
- Только не говори об этом никому чужим.
Это была его дорогая святая тайна. Всем своим близким он
протягивал свой крестик, давал целовать его и ручку свою, как будто он
благословлял всех, причем так значительно! Разве прежний
здоровый Сережик позволил бы кому-нибудь
поцеловать свою руку?
Когда я приезжала к нему за 4 дня до его кончины, он тоже
протянул мне свой крестик и сказал своим столь изменившимся хриплым
голоском:
- Он мне дал имя…
Больше он не мог говорить, но я уже знала, в чем дело, и
поняла.
*********
А между тем ему становилось все хуже и хуже, не было
возможности победить воспаление в легких, очаг вспыхивал все в новых и
новых местах. Температура не спадала.
Пришел момент, когда доктора госпиталя сказали родителям,
что больше сделать ничего нельзя. Доктор-француз сказал отцу Борису:
- Если бы этот ребенок был, как и все другие, можно было
бы еще надеяться, но вы сами видите, это ангел… А
задерживать на земле ангелов не в наших силах!..
Родители решили перевести его домой, чтобы он умер дома. В
тот же день его и перевезли (16 февраля).
Когда Сережика увозили из
больницы, он скрестил ручки на груди: в одной ручке он держал свой
крестик, в другой – образок преподобного Серафима, а любимый свисток
попросил положить под подушку, для него уже не хватало ручки.
Привезли его домой, положили в собственную привычную
кроватку – так было лучше ему, окруженному всеми своими любящими
лицами, в своих стенах, увешанных знакомыми иконами и фотографиями.
Он прожил еще трое суток. Отец Борис продолжал причащать
его ежедневно.
В первый же день его переезда домой приехали отец Никон и
отец Лев. Решили втроем с отцом Борисом пособоровать
его. Сережик так любил всякую церковную
службу, молитву, а тут, когда его начали соборовать, он вдруг недоумевающе на всех посмотрел, некоторое время
даже метался. Когда отец Никон наклонился к нему, он вполне сознательно
сказал:
- Зачем это? Я каждый день причащаюсь – ведь это гораздо
больше.
Всех смутили эти слова. Мне кажется, что усиленная молитва
об исцелении казалась ему бессмысленной, он знал, что умирает.
Сознание он сохранил до самого конца, не только сознание,
но сохранил свою особую приветливость, ласковость, внимание к людям.
Его последние ласковые слова, его уже прерывающийся голосок никогда не
забудешь.
Накануне кончины доктор, надеясь
найти внутренний гнойный очаг, настоял на радиографии, и Сережика повезли на автомобиле за несколько улиц (примечание: в связи с военным
временем и отсутствием топлива в больнице радиографию сделать не
смогли. Пр. Б. Ст.) Он ехал еще довольно бодро и с
беспокойством спрашивал отца Бориса:
- Папа, тебе не дорого будет это стоить?
Но после радиографии он очень устал, пульс стал слабеть, и
временами совсем исчезал. Доктору казалось, что он нашел глубокий
внутренний нарыв в легком, он хотел на следующий день сделать
выкачивание гноя. Но на следующий день Сережик
был так слаб, что решено было ему сделать перед выкачиванием
переливание крови. Дала ему свою кровь одна милая русская дама. Сережик повернул к ней голову после переливания и
сказал:
- Спасибо! Вам не было больно?
Сердце его все слабело, дыхание становилось труднее. Через
час его не стало.
*********
И вот он лежит на столе в своем белом стихарике
с крестиком и четками в руках.
Когда шили этот стихарик на
Пасхе того года, Сережик вдруг спросил:
- А вы меня в нем похороните?
Он был такой веселый, здоровый мальчик, никто тогда не
обратил внимания на эти слова. Но слова запомнились и вспомнились
теперь.
Он лежал весь беленький (в первый день еще не навезли
цветов), и в этой простоте и строгости было что-то чисто монашеское. Стихарик, из-под него виднеющаяся вышитая русская
рубашечка, крестик, четки. На столике, в ногах его – собранные святыни,
привезенные ему, - аналой с псалтырью и приготовленным кадилом,
лампадка, свечи. Восковые ручки и его дивное личико, полное такого
неземного выражения покоя, мира и света…
Скончался Сережик в понедельник,
19 февраля, похоронили его в четверг, 22-го. Три полных дня и три ночи
он был еще с нами.
Те, кто пережил чудо этих трех дней, наполненных невыразимым
таинственным присутствием, никогда их не забудут.
Несколько раз служились панихиды, и многие, многие
собирались вокруг Сережика, чтобы помолиться.
Редко о. Борис служил один, часто ему приходилось сослужить другим
священникам, которые приезжали поклониться маленькому подвижнику. Все
его знали, все любили, для всех его кончина была потрясением и
искренним горем. На первой панихиде как-то невольно отец А. Калашников
помянул его «блаженный отрок Сергий». И так и осталось за ним это
звание. Воистину «блаженный отрок»! Не «блаженный младенец», пора
младенчества ушла от него, от этого зрелого плода Господней нивы, но
блаженство осталось.
В промежутках между панихидами, днем и ночью, друзья и
близкие читали Псалтырь. Я оставалась с родителями Сережика
до самых похорон. Сколько раз, когда меня сменяли в чтении Псалтыри, я
с сожалением отдавала книгу. Не хотелось покидать эту комнату, не
хотелось уходить из этой светлой, молитвенной атмосферы, окружавшей
его. Ночью, когда в промежутках между чтением я ложилась отдыхать в
соседней комнате, то невольно думала: «Вот, ложусь отдыхать, спать, а
рядом – эта красота». Не хотелось упускать редких драгоценных минут. И
в тишине ночной особенно хорошо было около Сережика,
особенно чувствовать присутствие невидимое, таинственное, светлое…
К некоторым панихидам приводили детей колонии. Один раз
директор французской школы пришел к службе и привел одноклассников Сережика. Очень трогательно было видеть этого беленького
отрока в стихарике, который лежал с таким
чудным, светлым личиком, окруженного живыми детьми, особенно
маленькими. Он так хорошо лежал, так покойно, радостно отдыхал, что
детям не могло быть страшно. Малыши неудержимо плакали, так наивно,
просто, усердно крестились, вытирали кулачками слезы. Трудно было,
глядя на них, удержаться от слез.
Хоронили Сережика на четвертый
день после его кончины, 22-го февраля. Во гроб
положили накануне, 21-го вечером. На лице его не то
что не видно было следов разрушения, которых можно было опасаться после
такой страшной болезни с внутренним гнойным процессом, - наоборот, исчезли
с лица всякие следы страдания, болезни. Личико менялось, светлело,
яснело. Он был прекрасен.
Сережика похоронили на Русском кладбище, в
Сент-Женевьев-де-Буа. Из Вильмуассона
довезли гроб на автомобиле. Собралось 7 священников (Архимандрит Никон,
о. Александр Калашников, о. Лев Липеровский,
о. Александр Чекан, о. Д. Клепинин, о. Борис Старк и
о. Георгий Сериков). От машины до церкви несли гроб одни священники под
медленный перезвон колоколов кладбищенской церкви. Впереди и кругом
гроба множество детей несли цветы, венки, привезенные Сережику. Все больше белые цветы.
Те, кто был на похоронах Сережи Старка, никогда не забудут
этой удивительной службы, этого особого молитвенного подъема, красоты и
благолепия. Толпы народа собрались к отпеванию, съехались из Парижа,
несмотря на дальность расстояния, неудобство и утомление путешествия.
И вот она, могилка, окруженная русскими крестами, недалеко
от милой русской церкви с синим куполом, под необъятным ясным куполом
весеннего неба, в котором заливаются первые жаворонки.
А разве Сережик сам в могиле?
Разве не смотрит он на всех нас своими ясными просветленными глазками
оттуда, из этого высокого голубого неба, не радуется на то, что
столькие собрались вокруг его могилки, столькие души человеческие ради
него возносят теплые молитвы к Богу?
Его собственное и постоянное устремление к Богу,
проявляющееся во всей его недолгой жизни, благодатным, свежим воздухом
пахнуло в души тех, кто молился за него.
Многим, молясь за него, невольно хотелось молиться ему…
А. Осоргина.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
К написанному Антониной Михайловной Осоргиной (ныне
монахиней Серафимой) мне хотелось бы прибавить несколько подробностей,
которые от нее ускользнули. Сережик был
большой уставщик – хранитель церковных порядков и традиций. Он знал,
что человека, постриженного во чтецы, и как
такового носящего стихарь, - хоронят в нем. А над ним была совершена хиротесия во чтецы, и поэтому он не знал, можно ли
его хоронить в стихаре. Действительно, эта мысль занимала его вскользь
еще раньше, но когда он заболел и когда он уже был уверен, что умирает,
эта мысль вновь забеспокоила его. Он
настолько знал, что умирает, что попросил принести в больницу все, во
что его надо будет облачить, и в том числе и стихарик.
Когда увидал, что мама принесла все, вздохнул с облегчением. Когда
после тревожной ночи, проведенной нами в больнице на диване, он увидал,
что на следующую ночь диван унесли, он сказал нам:
- Идите… Это не сегодня. Видите,
диван унесли!
Он распределил многие свои вещи, игрушки, книги, кому что после него подарить.
Может показаться странным, что в больнице не сделали
рентген, но это было первое полугодие войны, ничего еще не наладилось,
и, в частности из-за отсутствия топлива, зал с установкой рентгена был
не топлен, и в феврале им пользоваться не могли. Наш вильмуассонский врач взял кабинет и клиентуру
своего коллеги, ушедшего на фронт, и там была полная рентгеноустановка. Этот доктор появился во время
пребывания Сережика в больнице, и до больницы
мы к нему обратиться не могли, а другой доктор такой установки не имел,
и поэтому до больницы сделать просвечивание было невозможно.
Пенициллин был уже в обращении, но только-только, и весь
был отдан фронту и войскам, а мирное население им еще не лечили.
ОТРЫВКИ ИЗ ПИСЕМ, ПОЛУЧЕННЫХ
ПОСЛЕ СМЕРТИ СЕРЕЖИКА
Митрополит Евлогий
При известии о кончине Сережи – скорбящим родителям
20 февраля 1940 г.
Дорогие мои! Велика Ваша скорбь. Вместе с Вами глубоко
чувствую и разделяю и вместе с Вами в скорби, с Вами и в моих молитвах
о нашем драгоценном, ненаглядном Сережике,
праведном мальчике, с Вами и в христианском уповании
просвещающем нашу земную человеческую немощную скорбь (1 Сол. 4, 13). Это светлое упование да рассеет мрак
смерти, да не будет много мрака около его гробика, у его светлых
останков. Радость упования да превозможет горечь скорби!
Когда я искал для него крестик, то нашел привезенный мне
из Святой Земли, с горы Елеонской, и невольно подумалось мне, не угодно
ли Господу и его, чистого, с ангельской душой (в России народ таких
людей так и называл – «ангельская душа») взять на небо с той же святой
горы, с которой и Сам вознесся, чтобы
уготовить место Своим ученикам и последователям (Иоанн, 14, 2 – 3),
среди которых зрим и нашего дорогого Сережу.
Когда поминаю его в своей молитве, невольно думаю: нам ли за него
молиться, или у него спросить святых молитв о нас грешных?
Но во всяком случае, крепко верим, что он с любовью
взирает на нас, и прежде всего на свою дорогую любимую маму, на своего
отца священноиерея, с которым делил во храме и алтаре священнодействия и молитвы. Горе
имеем сердца! И станем вместе на молитву, мои скорбящие Борис и Наташа!
Ваш любящий
Митрополит Евлогий.
Архимандрит Никон
Дорогие о Господе батюшка Борис и Наталия Дмитриевна!
Простите великодушно мою слабость, что плакал, плачу сейчас, плакал и
каждый вечер. Но… не о почившем милом Сереже, которого Сам Господь призвал в Свои светлые чертоги, плакал
и плачу о самом себе, как монахе, которому он старался в чем-то
подражать, тогда как мне самому надо было учиться у него многому. Не
нам, священнослужителям, а особенно мне, принимающему его исповеди, а
ему надобно было нас учить, как служить Богу чистой совестью, и он,
поживши немного, он, монах от чрева матери своей, монах не на слове, а
делами и жизнью своей многому нас научил, нас, духовных руководителей.
Ежедневно кладу ему за это низкий поклон, благодарный, земной. Спасибо
вам, родные, что воспитали такое дитя… Верьте,
что когда духовно мне будет трудно – я всегда буду обращаться
молитвенно к нему:
- Сережик, родной, теперь ты мне
помоги!..
Директор гимназии искренне всплакнул со мной, узнав о
кончине Сережи. Будьте здоровы и Богом хранимы.
Любящий Архимандрит Никон.
Схиархимандрит Софроний
(Сахаров)
Дорогие о Христе, возлюбленные отче Борисе и матушка
Наташа!
В день памяти драгоценного Вашего
Сережика душой я с Вами. Блаженный мальчик,
который в короткие годы своей жизни «исполнил лета многа».
Восхитил его Господь, «да не злоба (нашего мира) изменит его».
Не соболезновать хочется Вам, а радоваться с Вами. Я не
знал его, но его письмо Владыке поразило меня своей зрелостью и духом
благодати. Я не знал его, но коротенькая биография его, написанная А.
Осоргиной, дала мне возможность составить себе образ этого прекрасного
мальчика.
«Не говори с тоскою – нет, но с радостию
– был!»
Вы, может быть, обидитесь на меня, но я самым искренним
образом думаю, что скучать по нему – грех перед Богом, и скорбь – для
него.
Вместо пожелания – Господь да успокоит душу его – с
уверенностью говорит душа, что он достиг того светлого Царствия,
которое, дай Бог, и нам всем получить по милосердию Божию.
С большой любовью о Христе,
Ваш недостойный брат
Иеромонах Софроний.
Максимилиан и
Валентина Обезьяниновы
Милые, дорогие…
Нет слов… Христос, Господь наш ласковый, вместе с Вами,
как и с ним, нашим маленьким святым. В его короткой жизни Господь явил
нам то, что должно быть в нашей жизни: частое и непосредственное
стремление к Богу, ко Христу, неотделимое от
служения Родине. Необычайная ясность его детской веры, радостное
монашество отрока Сергия, всем своим естеством преданного Церкви, всем
своим маленьким слабым тельцем стремящегося к служению Родине, сохраняя
при этом всю непосредственную радость детских восприятий жизни, - какой
сильный, неотразимый, нас укоряющий пример!
Не плачьте, не рыдайте, родные. Приимите
с благоговением и тихой молитвой свершившуюся волю Господню!
Поймите, что большего и лучшего, Господь, как во всем, что
Он творит, быть не могло.
Если нашему грешному, недостойному уму непонятно – почему
же несправедливо?
В Вашем ушедшем обратно к Господу сыне светился иной свет,
отблеск грядущего, и недостойны, может быть, еще мы пребывати
с ним дольше положенного срока.
Не сокрушайтесь, разве Вы не видите, каким нездешним
неугасимым светом озарились сердца братьев и сестер наших, а Ваши – тем
более?
Дай Бог каждому из нас принести и оставить после себя в
жизни столько, как наш отрок Сергий.
С любовью, молитвенно с Вами,
Валентина и Максимилиан.
На главную
|
