|
На главную
Перед войной в 1937-39 годах мы
три лета подряд проводили в детском лагере в 15 км от Компьена, в 100 км от Парижа на север, в местечке Эленкур-Сент-Маргерит. Моя жена работала там
воспитательницей. Первые два года я приезжал к ним проводить свой
отпуск, а на третий был уже приглашен тоже быть
там воспитателем и одновременно служить в походной церкви – неотъемлемой
принадлежности каждого детского лагеря.
Эта маленькая деревушка,
расположенная в чудесной местности среди полей битв войны 1914-17
годов, была наполовину разрушена, и когда после войны жители получили
контрибуции за разрушенные дома, то на эти деньги большинство купило
себе дома поближе к Парижу. Ко времени нашего там пребывания, половина
деревни была разрушена и не восстанавливалась. Населения стало очень
мало. Школа для немногих детей помещалась в небольшом доме, а старая,
чудом уцелевшая, двухэтажная школа пустовала, и ее каждый год снимал
для детского лагеря отец Александр Чекан, настоятель очень мощного
пригородного прихода Бийанкур. Кроме того, в
этой же деревушке у частных людей на лето селились отдельные русские,
как сказали бы теперь, «дикарями», а также имела свой маленький домик
видная представительница «старой» Москвы Мария Алексеевна Маклакова. Старая девица, очень энергичная,
деятельная, с очень острым язычком, москвичи ее побаивались и называли
«ла вьерж фоль», то есть сумасшедшая девственница. Один из ее
братьев, Николай, был одним из последних министров внутренних дел, а
второй, Василий, послом Временного правительства в Париже. Он был
одинок, и его сестра жила с ним и вела его хозяйство, а на лето уезжала
в свой домик в Эленкур. К ней постоянно
приезжали и гостили у нее очень интересные люди, а также бывали и те,
кто снимал комнаты самостоятельно у местного населения в почти
пустующей деревне: Мозжухин, известный бас
Александр Ильич с женой, известной пианисткой Клеопатрой Андреевной,
которая носила имя и «Клео Каррини», кроме них были: семья Татариновых,
Тучковы, Якунчиковы.
Среди прочих каждый год гостила и
Мария Дмитриевна Кашкина. Происходившая из
древнего рода графов Бутурлиных, эта в свое время более чем
состоятельная женщина выехала из России не в первые годы после
революции, а позднее, уже в 30-х годах. Эта разница всегда была чувствительна.
Выехавшие в первые годы, годы разрухи и эксцессов, считали, что с их
отъездом Россия кончилась, а осталось какое-то мокрое место под именем Совдепии. Те же, кто выехал позднее, хотя часто и
испытывали многие превратности судьбы, но все же считали, что есть
Россия, хотя пока еще и не совсем понятная, но которая является
единственной наследницей всех старых русских духовных ценностей. Такова
была и Мария Дмитриевна Кашкина. В свободное
время я часто бывал у Маклаковой, с которой
наладил очень хорошие отношения, несмотря на многое, что нас разделяло,
и там часто встречался с Марией Дмитриевной и много говорил. Она сразу
стала мне очень близкой. Она много пережила. Тюрьма, ссылки, лагеря…
Она была довольно грузной и ходила с трудом, так как ноги ее были
перебиты… Несмотря на это, она сохранила очень
теплое воспоминание о своих тюремщиках, о лагере, молодых солдатиках, с
которыми она там занималась иностранными языками. После всего
пережитого она стала заикаться, и, несмотря на свою сложную судьбу,
всегда говорила мне:
- В к-какое
инт-т-тересное в-время
мы ж-живем! Как я
благодарна Богу за то, что Он дал м-мне
ж-жить в т-такое инт-тересное в-время!
Когда началась
война, и из Парижа стали эвакуировать и детей, и стариков (имею в виду,
конечно, русских) и помещать их подальше от Парижа из страха перед
бомбардировками и особенно газовыми атаками, которыми немцы угощали
французов в прошлую войну, один из флигелей Русского Дома, находившийся
в Вильмуассоне, наполнили детьми (сперва их
было около 200), а в главный дом, находившийся в 4,5 км в Сент-Женевьев, переселили стариков из Вильмуассона и приняли еще и из Парижа, уплотнив их
по два-три в комнату (до войны у каждого была своя комната). Среди
вновь поступивших я увидал Марию Дмитриевну Кашкину. Бывая регулярно в Сент-Женевьев,
я всегда навещал ее и продолжал наши контакты, начавшиеся в Эланкуре. Как-то раз, вернувшись в Вильмуассон из Парижа, я узнал, что из Сент-Женевьев мне звонили по телефону, и, как мне
передали дети: «Тетя с кошкой просит вас зайти к ней».
Я ломал себе голову над тем, кто это такая – «тетя с
кошкой». На следующий день на велосипеде я приехал в Русский Дом, и,
въезжая около гаража, где я всегда оставлял велосипед, увидел свет в
часовне-морге, куда всегда ставили тела усопших пенсионеров до
перенесения их в церковь для отпевания. Я спросил:
- Кто умер?
Мне ответили:
- Мария Дмитриевна Кашкина…
Тогда я сообразил, что не «тетя с кошкой» меня вызывала, а
М.Д. Кашкина, почувствовав себя плохо,
просила меня к ней приехать, может быть, желая причаститься. Увы! Было
уже поздно, и откликнуться на ее призыв я уже не мог.
На память о ней у меня осталась икона преподобного
Серафима в серебряной рамке, бывшая с ней в ссылке и еще несущая на
обратной стороне следы лагерной печати. В моей памяти М.Д. Кашкина осталась как пример человека, сумевшего
увидеть историю не через призму личных невзгод и переживаний, а
перешагнув через эти личные чувства и личные обиды.
На главную
|
