|
На главную
Теперь перехожу ко 2-й части моих синодиков уже после
моего возвращения на Родину. Здесь, как я уже написал, количество
возросло вне всяких сравнений, но, конечно, от такой массовости пропало
индивидуальное отношение к каждому в отдельности. Очень многих (почти
подавляющее большинство) лично не знал, и когда все же всегда всех их
поминаю, то ощущаю, что за каждым именем стоит человек, но какой? В
большинстве случаев это остается неизвестным.
Для примера укажу, что если во Франции за 15 лет я покрестил 68 человек, то за 11 месяцев Костромы –
709 человек, а дальше пропорции стали и еще большими, особенно при
погребениях. Только свадьбы оставались нечастыми как в Париже, так и на
Родине.
Из сотен погребенных за время моего Костромского служения
мне все же особо запомнились два человека.
Первым был паренек, почти совсем мальчик. Он был призван в
армию и проходил службу в Белоруссии в войсках МВД. Заболел чем-то
вроде водянки и был после безуспешного лечения в военном госпитале
демобилизован и прислан домой в Кострому, где полежал еще в городской
больнице, а потом был возвращен домой к матери для умирания. Меня
вызвали к нему, когда положение его было уже в
общем безнадежно для того, чтобы причастить его. Он поразил меня своей
необычной чистотой, детской открытостью и доверчивостью. Звали его Валерий Свинкин. Ему было 20
лет. В армии он служил личным шофером начальника части и частенько
среди ночи должен был ехать со своим начальником на опасные участки. Я
не думал, что по окончании войны, уже 7 лет спустя, все еще по лесам
Белоруссии водились остатки пронемецких
группировок, бывшие полицаи, которые причиняли большие неприятности и
населению, и, конечно, тому роду войск, которому надлежало избавить
население от этих бандитов. Он мне говорил, что навидался такого, что
после этого остаться неверующим было просто невозможно… Это показывало на его большую духовную чуткость.
Он понимал, что умирает, но все же в глубине души не терял надежду на «а вдруг?..». Ропота у него не было, и он был
благожелателен ко всем. Как-то в одно из последних к нему посещений (я
навещал его несколько раз, так как очень привязался к этому мальчику),
он вдруг высказал несбыточную мечту:
- Я бы апельсин поел…
Не знаю, ел ли он его раньше, или только слышал о них, в
это время в конце 1952 года снабжение в Костроме было еще не налажено
после войны, и, конечно, никаких апельсинов не было. По счастью,
староста собора, ведавшая снабжением архиерейского дома, ехала в Москву,
и… смогла мне привезти апельсины для моих детей. Три плода я выделил
для Валеры. Никогда не забуду восторг этого скромного паренька, когда
он внезапно получил в руки нежданную мечту…
Вскоре он умер. В Костроме мы покойников на кладбище не
провожали. Я простился с ним в храме. Умер он 17 февраля 1953 года за
два дня до годовщины смерти моего сына.
Когда мы уезжали из Костромы, я сходил на кладбище и
посетил могилки и Валерия, и недалеко от нее находившуюся могилку моего
старого парижского друга Ольги Алексеевны Игнатьевой, умершей в
Костроме за несколько лет до нашего туда приезда.
Игумения Надежда (Схиигумения Михаила)
Я не знаю, кто была эта монахиня и почему с ней так
считались, и даже всесильный Владыка Антоний – и тот, видимо, ее
побаивался. Я ее не знал, так как жила она не на территории соборного
прихода, а в приходе Воскресения на Дебре
(нынешний собор), где настоятелем был епархиальный секретарь Протоиерей
Александр Сперанский, человек, которого все побаивались.
Как-то раз ко мне приходит одна женщина и говорит, что
матушка Надежда плохо себя чувствует и просит меня прийти причастить ее
и пособоровать. Я мельком слышал о том, что
такая матушка существует, но сразу же сказал, что это приход о.
Александра, куда мы, соборный клир, не ходим…
- Но она хочет именно вас!
Идти к отцу Александру я не счел удобным, но на другой
день меня вызывает Архиерей и говорит:
- Вы пойдете и пособоруете
матушку Надежду.
- Но ведь это чужой приход?
- Это не должно вас смущать. Матушка хочет вас, и я прошу вас ее навестить и сделать все, что надо.
На следующий день я прошел к этой матушке, долго беседовал
с нею, причастил ее и пособоровал. Почему она
хотела именно меня, для меня осталось неясным, но, конечно, она
производила впечатление необычного человека. Чувствуя приближение
смерти, она завещала, чтобы ее отпевали не в ее приходе, а в соборе, и
опять-таки именно я! Архиерей благословил исполнить все, что она
хотела. Лично он с ней никогда не виделся.
После отпевания, когда гроб повезли на кладбище, Архиерей
стоял у окна своего дома рядом с собором и крестился вслед процессии.
Хоронили мы ее в день смерти И.В. Сталина.
Много лет спустя, уже в Ярославле, я встречал людей, с глубоким уважением
говоривших о матушке. Когда они узнавали, что я ее
напутствовал и отпевал, то я чувствовал, что это явно повышает мое
значение в их глазах. Кто она была? Еще раз повторяю – не знаю.
За время пребывания в Костроме мне пришлось отпевать много
младенцев. Детская смертность в те костромские годы была много выше
всего того, что мне пришлось видеть и до, и после Костромы. Поражало и
то, как после отпевания, отец, перевязавшись, как коробейник, длинным
полотенцем, берет под руку детский гробик и идет пешком на кладбище.
Для младенческих отпеваний машину не брали, а ограничивались
самообслуживанием.
Венчаний было немало. Причем были случаи, когда их было
сразу по 6 или 8 пар. Тогда мы с настоятелем совершали венчания «по
конвейеру». Иногда он сразу венчает две пары в одном приделе, когда
закончит, то я венчаю две другие пары в другом приделе, потом опять он,
потом опять я. Поразило меня и то, что фата и венок цветов были у
дворничихи напрокат. Видимо, еще этого было мало. Привезли из Москвы и
давали всем по очереди за небольшую мзду, шедшую в пользу дворничихи.
Фату изображала тюлевая занавеска.
Крещений было много, но мало что запомнилось специально.
Разве что тогда, когда этого не требовали нигде – наш Архиерей требовал
вести записи родителей и кумовьев, а также их подписи в книге. Он
говорил, что это мера предосторожности, чтобы нас никто ни в чем не
обвинил…
Но эта предосторожность, конечно, настораживала людей.
Я тогда крестил после службы по 25 – 30 человек. По моей
традиции всегда записывать своих крестников, я после совершения требы
брал у псаломщицы список из книги. Помню, два
раза я наткнулся на несоответствие. Был
записал Лев, а я крестил кого-то другого – не записанного. Был записан
младенец 5 лет, а у меня были только грудные. Видимо, не желая давать
свой паспорт, пользовались чужими. Конечно, в
спешке никто не проверял, и если бы я не завел такого обычая записывать
себе, кого крестил, то и не заметил бы. Впрочем, этого тогда требовал
только Архиерей, и я не знаю, проверялись ли эти книги кем-нибудь
другим.
На главную
|
